Итак, размышляя вместе с тобой, мой вдумчивый (в чем я нисколько не сомневаюсь) читатель о прошлом и будущем, нарисованном в нашем воображении спутанными сетями представляемых нам событий, в которые лишь немногим из нас впоследствии удается угодить, мы не можем не затронуть всех волнующую нас тему скорости течения времени, ибо с возрастом она становится так стремительна и навязчива, превращая время, прежде запомнившееся нам в проведенной неге, в нашего немилосердного, беспощадного ко всем мольбам палача.

Признаюсь, эта тема начала волновать меня достаточно рано. Впрочем, поговорив потом о волнующем меня явлении со многими знакомыми и друзьями, мы сошлись к среднему возрасту в двадцать лет, когда такие мысли приходят в голову и впредь остаются в ней навсегда. Двадцать после некоторых размышлений не представляется такой уж случайно цифрой; именно в этом возрасте для обычного человека наступает период изменений жизненных обстоятельств, а если не обстоятельств, как чего-то материально ощутимого в их проявлениях, то по крайней мере социального статуса как чего-то метафизического. В любом случае, какими бы изменениями не сопровождалась жизнь человека в этом возрасте, все они приводят неминуемо к изменениям глубоко личностным, к метаморфозам самого человека. И сознавая эти изменения, заботясь об их причинах и последствиях, человек как правило навсегда обретает груз тяжелых, не ведущих никуда размышлений о ходе времени, и вместе с этим он выдумывает себе огромные, отсчитывающие удары часы, и в минуты легкой меланхолии, эгоистичной печали или пронзительного отчаяния он словно слышит бой часов, поощеряющих таким образом стрелку, пробежавшую очередной путь, и от этого меланхолия становится тяжелее, печаль отчужденнее, а отчаяние пронзительнее. Но почему мы не слышали боя этих часов раньше? Почему наше детство и раннее отрочество не омрачнено столь печальными (и по сути абсолютно бессмысленными) думами?

Невольно возвращаясь к этому вопросу в минуты одиночества и погружения в себя, мне вдруг пришло в голову, что ответ может таить в себе не само время (иногда ответ полезно искать не внутри, а вовне), а карта времени, иными словами события, ставшие цветными пятнами на изначально белом его полотне. Что представляет собой карта детства, покрытая яркмими цепями событий, каждое из которых отразилось в еще не успевшей огрубеть, в неощетиненной душе ребенка не менее яркий образ. Все дело в этих образах, некоторые из которых (полученные в самую раннюю пору, в то время, когда наша душа представляла собой мягкий кокон, готовый впитать в себя все, что могло бы заполнить его и навсегда сменить белый, чистый цвет на некий неопределенный усредненный цвет всего последующего опыта, в котором со временем перестанут угадываться отдельные составляюшие) затмевают собой другие, наслоенные и растворившиеся в общей массе явлений и событий. Впечатлившие нас события словно растягивались в нашей памяти, будто она не могла сопоставить их значимость для нас как для чувствительных и восприимчивых натур с их незначительной длительностью во времени (стереотип памяти), таким образом они запоминались нам (а значит, становились частью, не принадлежащего нам прошлого) как нечто более длительное, протяженное. В доказательство этой мысли я должен воспользоваться твоим же собственным опытом, мой дорогой читатель, в наличии которого у тебя я нисколько не сомневаюсь, а именно – мне требуется на какой-то миг (поверь, этого будет вполне достаточно) выманить из твоего прошлого образ одного года твоего детства, твоего школьного детства. А теперь, когда этот образ воскрешен твоей хранящей столь яркие воспоминания в почти трогательной неприкосновенности памяти, оживленный образ прошлого, ставший на мгновение твоим настоящим, я хочу спросить – что кажется тебе длинее: летние каникулы или учебный год, только прошу тебя, милый читатель, опасайся при этом ответе стереотипов знаний. Чтобы быть честным, я задам себе такой же вопрос, и я на него отвечу. Я извлек из памяти, бережно ею хранимой почти без искажений, образ года моей жизни в период с восьми до девяти лет (как же давно это было, как хотелось бы мне окунуться в иллюзию, творимую восприятием запомненных образов, и снова стать непоседливым мальчишкой, убегающим с уроков для того, чтобы первым в классе попасть на премьеру фильма в расположенном на соседней со школой улицей кинотеатром). Я помню почти каждый день учебного года. Помню, как менялась погода, от кокетливо-легкой последней летней прохлады до промозглой сырости ненастной осени, а потом пушистой, без злых морозов зимы, и потом тягучее предвкушение тепла. И вот уже весна, и можно ходить без шапки. И вот лето. Долгожданное лето, которое кажется мне длиннее всех перечисленных до него сезонов. Почему, спросишь ты. По той же причине, по которой ты ответил на мой вопрос утвердительно – впечатления летом самые яркие, будоражущие все твое детское, не утратившее прекрасную способность удивляться новому, существо.

А как же быть с утренней полудремой, перетекающей плавно в уютную в своем спокойствии утреннюю негу, спросишь ты? Ведь (такое особенно часто случается в часы самого раннего утра, близкие к восходу солнца) ощущение хода времени для человека, едва успевшего открыть глаза, прикрытое веко которых бережно хранит украденный у воображения, сотканный им из образов реально существующих и придуманных людей и событий как ласкутное одеяло из отдельных кусочков разной ткани сон, тянется на удивление медленно. И это также обусловлено картой событий, однако здесь карта остается почти такой же белой и однородной, как до пробуждения, единственное, что здесь может измениться – это общий оттенок. Бездействие, ненарушаемое спокойствие утренней неги приводит к тем же результатам, что и яркое, насыщенное незабываемыми впечатлениями лето – моменты словно удлиняются, нам кажется, что время замедлило свой спешный ход.