И тогда она поняла, что для нее одной такая трудная задача окажется непосильной, и она начала подробно, настолько, насколько это позволяло количество деталей, осевших в памяти, настолько, насколько было возможно при помощи непротиворечивых, недвусмысленных человеческих слов, она стала рассказывать мне о нем. И тем более странными показались мне плоды ее усилий, что я не знал погибшего ее друга лично. Но с каждым словом, с каждой фразой, которую Ева столь старательно несла, что фраза казалось чаркою, наполненную до краев, но если бы даже фразы и являлись чарками – Ева не расплескала ни капли, я начинал рисовать его образ.

И он оживал, все более приобретая черты погибшего Евиного друга. И вот я уже почти ясно видел перед собой его лицо с подвижными карими глазами и безвольными, в противоположность его характеру, бровями, занявшими, казалось, на его лице первое попавшееся положение. Его абсурдная, нелепая, дерзкая смерть, укравшего у нас этого замечательного человека, положила началу поисков его возможного воскрешения. И не менее абсурдным казался мне тот факт, что познакомился я с ним уже тогда, когда он физические перестал существовать, но воскрес (или родился?) в моем воображении, и слова, услышанные мною в тот момент, когда Ева подбирала их для своего рассказа, помимо моей воли, прокрадывались в то время, к которому относились описанные с их помощью события, и там оседали в моей памяти. Таким образом, и моя память была полна воспоминаний о том человеке, которого я не знал (а ведь Ева так много раз хотела нас познакомить!), и который, уйдя из материального мира, продолжил жить не только в моем воображении, но и в памяти многих других людей, знавших его при жизни, или познакомившихся с ним посредством сохраненных Евой воспоминаний того времени. И у каждого он получился немного своим. И только его одного не хватало нам всем, чтобы сверить с ним оживших в нашей памяти персонажей.

Но его больше не было.