За столом мало ели и так же мало разговаривали. Уильям коротко и выразительно приказывал Евлалии содержать свою дочь в строгости ради ее же пользы. Евлалия же сладким голоском распространялась о том, какие у нее в саду растут чудесные незабудки и сколько гостей она собирается пригласить на следующий бал. «Сумасшедший дом», – подумала Джессика, и мысль эта была единственной здравой со дня свадьбы. Не может быть, чтобы отец оставил ее в этом сумасшедшем доме, решила она.

Поужинав, отец нетерпеливо вскочил и бросил на дочь какой-то странный взгляд. Джессике показалось, что в глазах его промелькнуло сожаление. Но нет, лицо его вновь исказилось ненавистью. Значит, она ошиблась, решила Джессика. Видимо, мерцание свечи, отбрасывающей трепещущий свет на лицо отца, ввело ее в заблуждение.

– Лучшего ты не заслуживаешь, сука! – зло прошипел он. – Пойду помолюсь за спасение твоей души.

И Уильям, подхватив под мышку кувшин домашнего вина, помчался со всех ног на зов Господа… и навсегда исчез из жизни Джессики.

Осознав наконец, какая участь ее ждет, она пронзительно вскрикнула и бросилась было за ним, но сильные черные руки схватили ее и понесли. Джессика отчаянно брыкалась, кричала, царапалась, но все было напрасно. Ее принесли в кладовку с зарешеченным окном и заперли. Отныне ей предстояло сидеть в этой темнице.

На следующее утро Джессика увидела сквозь решетку, как Рейф, огромный чернокожий детина, слуга Евлалии, несет по лужайке, заросшей высокой, по колено, травой, безжизненное тело Уильяма Дункана. Отца нашли в болоте. Он плавал на поверхности лицом вниз, обхватив руками пустой кувшин из-под вина.

Джессика боялась отца, вспышки его гнева приводили ее в ужас, ей всегда хотелось вырваться из-под его господства, однако она никогда не испытывала к нему ненависти. В конце концов, Уильям был ее родным отцом, а Джессике с малых лет внушали, что дети должны почитать своих родителей. Она понимала, что должна оплакивать отца, но слез не было. С его смертью в душу Джессики проник леденящий холод, ужасающая смесь двух чувств: облегчения, оттого что отца больше нет на свете, и страха, оттого что она осталась совсем одна. Чувства эти были настолько странны и противоречивы, что Джессике, целиком и полностью занятой тем, чтобы в них разобраться, было не до выражения скорби. Может быть, когда-нибудь она и поплачет по нему. А сейчас ей необходимо приложить все силы к тому, чтобы остаться в живых.

Поначалу Джессика еще пыталась следить за временем и не теряла надежды. Мало ли кто может зайти в усадьбу и постучать в ее ветхую входную дверь. Например, какой-нибудь мелкий торговец, или бродяга, или кто-нибудь еще. Тогда она расскажет ему, в какое затруднительное положение попала, и ей непременно помогут. Да что она, в самом деле, сделала, чтобы подвергаться такому бесчеловечному наказанию? Всего лишь вышла замуж, причем за человека хорошего и доброго. Она никого не опозорила, не нарушила никакого закона. Так за что ей такие страдания? Господь должен быть к ней милосерден. Ведь если она и совершила какой-то грех, то весьма незначительный, и ее можно за него простить.

Но время шло, один унылый день сменялся другим, и Джессика постепенно поняла, что никто ее не спасет. Ни единая живая душа не пройдет мимо усадьбы, а если кто и окажется вдруг где-то неподалеку, то увидит лишь полуразрушенную старую плантацию, каких по берегам Миссисипи и по ее заболоченным рукавам множество. Так зачем ему останавливаться, зачем подходить к ней? Ему и в голову не придет, что здесь кто-то живет. Кроме того, никто не знает, куда увез ее отец. Если бы даже ей представилась возможность послать письмо, к кому она может обратиться с просьбой о помощи? Дэниел, дорогой, любимый Дэниел, погиб от руки отца. Если бы отец был жив, у нее хотя бы оставалась надежда, что он когда-нибудь увезет ее отсюда, из этого сумасшедшего дома. Но отец умер, а Евлалия ревностно выполняет последнее желание человека, который никогда не вернется, чтобы отменить его. Джессика осталась одна на всем белом свете, и нет никакой уверенности в том, что ее кто-то вызволит отсюда, разве что она сама придумает какой-нибудь хитроумный способ, чтобы выбраться из своей темницы.

Но день сменялся ночью, и ни самих перемен, ни надежды на них не было. Отчаяние уступило место ужасу, потом депрессии, и Джессика чувствовала, как с каждым днем убывает у нее воля к жизни. «Скоро я стану такой же сумасшедшей, как и старуха, захватившая меня в плен, – подумала Джессика, отходя от окна. – И умру в этой проклятой темнице…»

В комнате уже стояла кромешная мгла. Джессику мучил голод. Он стал уже ее обычным состоянием, поскольку Евлалия кормила ее лишь овсяной кашей и мамалыгой, и то не каждый день, а порции были крошечные. Но Джессика страдала не столько от голода, сколько от темноты. В углу кладовки уже начали свою возню крысы, а скоро изо всех щелей выползут жуки, крупные, величиной с человеческий палец, шумные насекомые, способные издавать лапками пронзительный треск. Эти отвратительные создания толпами носились по полу, даже карабкались иногда на ее голые ноги…

Вздрогнув, Джессика обхватила себя руками. В ее темнице был леденящий холод, хотя на дворе стояло жаркое лето. На бедняжке была лишь ночная рубашка, потрепанная и замызганная. Всю остальную одежду Евлалия отобрала и почему-то изорвала в клочья. Волосы Джессики стали липкими и сальными, поскольку со дня приезда она не принимала ванну, и теперь они ниспадали ей на плечи и спину грязными сосульками. Иногда несчастная девушка использовала воду, которую ей давали для питья, чтобы умыться, однако этого было явно недостаточно, чтобы привести себя в порядок, и Джессика оставила эти бесплодные попытки, а вскоре вообще перестала чувствовать исходящий от нее неприятный запах. За дверью послышались шаги, и Джессика вздохнула с облегчением: наконец-то она будет хоть и не долго, но не одна. В ржавом замке со скрипом повернулся ключ, и дверь, взвизгнув, отворилась.

Евлалия никогда не приходила одна, так что если Джессика и подумывала вначале сбежать, когда ей приносили еду, то вскоре поняла, что сделать это ей не удастся. С Евлалией остались двое: Рейф, бывший невольник, которому после отмены рабства некуда было идти, и Уилл, надсмотрщик, жилистый, с похотливым взглядом мужчина, который считал усадьбу «Виргинские дубы» последним прибежищем, где можно укрыться от северян и всяких подонков, наводнивших после Гражданской войны юг. Он считал, что огромные невозделанные территории могут дать ему возможность сколотить когда-нибудь состояние. Эти двое слуг рыскали по округе, добывая для Евлалии продовольствие, крали, если не получалось по-другому, и ходили с собаками в лес на охоту. Они охраняли немощную старуху, которая по-прежнему была для них госпожой, запасали дрова и выполняли какие-то работы по дому. Массу времени они проводили за чисткой ружей, а бывало, и просто сидели на обветшалом крыльце, лениво жевали табак да сплевывали его в зияющие щели. А еще они сторожили Джессику.

Сегодня сопровождал Евлалию и остался у дверей, пока она носила племяннице скудный ужин, Рейф. Джессика была этому рада. Всякий раз, когда приходил Уилл, она ощущала неловкость и страх, а когда он ощупывал своими черными глазками ее едва прикрытое тоненькой рубашкой тело, ее пробирала дрожь.

Евлалия вошла в каморку, неся в одной руке поднос, а в другой – потрескивающую свечу, которой служила сосновая шишка с налитым в нее воском.

– Добрый вечер, дорогая. Ну как, тебе сегодня лучше?

Евлалия вбила себе в голову, что Джессику нужно держать взаперти из-за болезни. Поначалу Джессика еще пыталась спорить с теткой, но, поняв, что это бесполезно, махнула на все рукой.

– Да, спасибо, мэм, намного лучше. Думаю, что я уже почта поправилась. Быть может, завтра я смогу прогуляться по саду…

– Ну что ты, детка, для этого ты еще слишком слаба. Ты очень бледненькая, и потом, зачем ты стоишь возле окна? Так ведь можно и простудиться. Право, если до следующей недели ты не поправишься, придется мне послать за доктором Фортиниром. Я так о тебе беспокоюсь, девочка моя.