— Да, капсула была невелика, а дел наделала столько, что земляне до сих пор о ней помнят, — отозвался доктор, вполне успокоившись, и сел к обеденному столу. — Кстати, не объясните ли мне, друг мой, зачем, собственно, нам с Фадой потребовалось так снижаться перед стартом? Я помню, пришлось включить защиту на полную мощность, чтобы предотвратить сгорание капсулы от трения об атмосферу?

— В космонавтике и вычислениях сильна была Фада, а не я, — ответил Олег Петрович, доставая из буфета бутылку с вином и фужеры, — но мне думается, к снижению вынудила необходимость погашения орбитальной скорости капсулы перед стартом на перехват корабля, а мне — то есть Лии! — это было только на руку для уточнения съемок Терры с близкого расстояния. С этой же целью, то есть для съемок, Лия, помнится, высветила земные ночи на протяжении восьми ее оборотов.

— Верно, я не придал этому значения, но так оно и было.

— Как вы думаете, ограничиться нам сухим вином или выпить в честь сегодняшнего события коньячку? Тут было бы уместно даже шампанское, но разве можно было предусмотреть такой исход!

— Ограничимся сухим, крепкие я вам не разрешаю.

— Согласен. Тем более, что надо же нам еще и поспать сегодня.

Олег Петрович налил вина и поднял свой фужер:

— За Лию и за Фаду!

— И за чистых душой людей, — добавил Кузьма Кузьмич.

Олег Петрович все время помнил, что является не единственным обладателем дара пришельцев, что есть где-то еще два маяка, наверняка тоже «задействованных», потому что трудно было полагать, что их владельцы не попытались проверить, что у них внутри! И если раньше сфера предположений Олега Петровича была неопределенно велика, то теперь, после совместного с доктором опыта, она ограничилась точной датой девятьсот восьмого года.

Олег Петрович вспомнил, как ему привелось там, по ту сторону фронта, не раз слышать по радио выступления бесноватого фюрера. Да, судя по речам, Адольф Шикльгрубер вполне мог сойти за бесноватого: чванливость, эмоциональность, пренебрежение логикой, беспардонная самоуверенность и грубость выражений выделяли фюрера из всех высокопоставленных немцев. Но было в речах Гитлера нечто, способное произвести впечатление не только на немцев. Была ли это лишь безудержная ярость или что-то другое? Не способствовала ли Гитлеру могучая посторонняя сила, кроме хорошо известной поддержки военных концернов?

На самом деле, разве не могли промышленные магнаты найти для своих целей более подходящего ставленника, чем какой-то фельдфебель, взращенный на пивных дрожжах, даже ничем себя не проявивший? Надо полагать, что и в мюнхенских пивных стать главарем было не так уж просто, были же там молодчики весьма решительные. А у Шикльгрубера — ни роста, ни физической силы, ни подкупающей внешности, ни образованности, ничего геройского. Скорей уж Кальтенбруннер или представительный и решительный Скорцени способны были бы пробиться в лидеры, а вылупился невзрачный Шикльгрубер. Почему?

Взвешивая все эти обстоятельства, Олег Петрович склонен был думать, что успехи Гитлера затруднительно объяснить без вмешательства таинственной силы. Действительно, попади ангел в руки бессовестного и жестокого человека, использование дара пришельцев пойдет именно по такому пути. Сначала этот негодяй подчинит себе и воспитает банду головорезов, потом расчистит этой банде арену действий, навязав свою волю государственным деятелям разных инстанций, а дальше начнет свертывать шеи неугодным людям уже в массовом масштабе, руками бесповоротно подчиненных ему подлецов.

Да, в такую схему вполне укладывались минувшие события, да и сами пришельцы, кажется, опасались такой возможности.

А как же проявился второй маяк? Может быть, он еще «не откупорен», стоит где-нибудь в хранилище музея, в чьей-то коллекции, украшает комод деревенского дома, а то и просто, никем не тронутый, в земле или на дне реки?

Да и участь первого совсем еще не определена, ведь гибель владельца вовсе не означает уничтожения маяка! Но тут у Олега Петровича имелись веские соображения двоякого рода. Во-первых, логически вытекало, что переход «задействованного» маяка в другие руки скорее всего сказался бы в появлении какой-то новой выдающейся личности, а во-вторых, было и фактическое обстоятельство, заставляющее думать, что маяк остался в единственном числе. Олегу Петровичу присуща была наблюдательность и аккуратность записей, благодаря чему он заметил, как изменилось действие его ангела. Когда оно началось, продолжалось лишь одну ночь за день до полнолуния, а последнее время ангел начал «работать» три ночи подряд точно в полнолуние. Усиливаться маяку было вроде бы не с чего, действие генератора в мертвенных условиях Луны тем более не могло измениться. Отсюда следовал вывод, что энергию солнца, аккумулированную генератором за время лунного месяца, он выдавал сначала тремя импульсами, распределяющимися на три цели поочередно, — отсюда, надо полагать, он и назывался пришельцами импульсатором, — а теперь все три импульса стали приходиться на одну и ту же цель, что могло означать только отсутствие остальных маяков.

Иное объяснение не подвертывалось и, осознав это, Олег Петрович почувствовал, что его ответственность возросла еще больше. Не использовать оставшуюся возможность означало почти то же, что и обокрасть человечество, но и поделиться с обществом подарком, попавшим в руки Олега Петровича, он не мог: ведь это не глыба золота, которую можно разделить на части, и это не представляло собой открытия или крупного изобретения, которые можно бы опубликовать и реализовать.

Положение усугублялось еще и тем, что Олег Петрович был далеко не молод, ему уже некогда было производить длительные опыты, например, социального порядка, а передать дар в другие руки он опасался.

«Ах, если бы я располагал таким устройством, как Комбинатор Фады, насколько проще было бы искать выход из положения!» — досадовал он и поймал себя на том, что сожалеет об этом не впервые, с той лишь разницей, что когда-то он мечтал о Комбинаторе для решения задачи о пришельцах, решившейся само собой, а теперь предстала задача более существенная и ответственная.

Но комбинатора у Олега Петровича не было, а была лишь «Шехерезада» и энцефалограф, заполучить который удалось не без давления на главбуха завода. Этот прибор по его прямому назначению Олег Петрович освоил не сразу, он лелеял надежду на гораздо большее. Отдаленное смысловое сходство каски энцефалографа с венцом, который надевала Фада при работе с Комбинатором (тот венец, вероятно, снимал биотоки мозга), натолкнуло его на мысль согласовать действие энцефалографа с «Шехерезадой», а для этого, как ему казалось, нужно было найти ключ, позволяющий преобразовывать кривые энцефалограммы в двоичный код программы компьютера.

Решение задачи, однако, никак не давалось, но однажды Олегу Петровичу пришло в голову: «А что, если подключить выход энцефалографа непосредственно к приемному устройству „Шехерезады“, вдруг да сама разберется что к чему».

Дождавшись, когда сотрудники разошлись, он так и сделал, но ничего путного из этого не получилось. ЭВМ стала выдавать ленту с бестолковым набором знаков.

«Дура безграмотная!» — обозлился Олег Петрович и даже лягнул машину. Правда, осторожненько, чтобы не повредить ее «внутренностей». «Глупа не она, а я, разве можно было ожидать иного результата!» — признался он и ушел домой расстроенным.

Вот тут он и взялся за основательное изучение анатомии и физиологии, в результате чего пришел к выводу о возможности диалога с машиной на языке двухстороннего обмена электрическими импульсами, минуя перфорированные промежуточные записи.

«По сути дела, — рассуждал он, — органы чувств — всего лишь датчики импульсов, которые в конечном счете мозг перерабатывает в образы и звуки. Так пусть он получит эти импульсы прямо от машины, не затрагивая органов чувств».

Олег Петрович пока еще не задавался вопросом, на основании чего машина будет формировать нужные импульсы, были бы хоть какие, лишь бы ощутить свет и звук, не прибегая к зрению и слуху, но и это представляло непростую задачу. Порой ему казалось, что у него действительно «голова трещит» от напряжения, и тут он лишний раз убеждался, насколько благотворным является переключение внимания и чередование работы разного вида. Ему было бы гораздо тяжелее, не будь у него служебных дел и забот.