Стоп!

«Стремительные броски» в погоне за добычей предполагают скорость, какую не удавалось развить ни великому Джесси Оуэнсу, ни превзошедшим его современным спринтерам. Самый быстрый в мире хищник, гепард, способен настигать только детенышей или ослабленных взрослых особей газели Томсона, а ведь его тело с четырьмя длинными жилистыми ногами может вытягиваться и сжиматься с такой скоростью и совершать такие скачки, что рядом с ним у охотящейся обезьяны развился бы сильный комплекс неполноценности. Предложу как аксиому утверждение, что четыре ноги позволяют передвигаться намного быстрее, чем две; и мир еще не видел ничего похожего на предполагаемого Моррисом двуногого спринтера. Исключение составляют разве что кенгуру с мощными задними ногами и хвостом, но ведь эти животные не бегают, а прыгают.

«Итак, вот она перед нами – наша прямоходящая, вооруженная для охоты, охраняющая свой участок обитания, неотеническая, разумная Безволосая Обезьяна, примат по крови, мясоед в силу приспособления, готовая завоевывать мир», – заключает Моррис.

Потише на поворотах! На многомиллионолетнем пути после развилки, где разошлись дороги Pongidae и Hominidae, произошло немало событий. И развивались они, как мне представляется, поэтапно.

Прежде чем остановиться на этом подробнее, следует рассмотреть еще одно заблуждение в комплексе предположений Морриса. Он называет свою безволосую обезьяну «неотенической»; здесь требуется объяснение.

Неотенией называют стадию в развитии некоторых животных, когда взрослая особь сохраняет, так сказать, свойства зародыша. Наиболее известен тут аксолотль – личинка хвостатых земноводных амбистом. Во взрослом состоянии ему присущи признаки, которые другие земноводные утрачивают на стадии личинки. Аксолотль не расстается с жабрами, хотя достигает довольно крупных размеров – двадцати пяти сантиметров – и способен к размножению.

По неотенической гипотезе, человек тоже сохраняет такие свойства младенцев, как большая голова, игривость, любопытство и так далее. Плюс безволосость! Ибо, рассуждает Моррис: «Глядя на новорожденного шимпанзе, видим, что у него много волос на голове, тогда как тело почти лишено их».

Увы, между шестым и восьмым месяцами тело человеческого зародыша покрыто густым волосяным покровом – лануго, который иногда сохраняется до рождения, а то и долго после него. Когда пишутся эти строки, в Лорето (Мексика) насчитывается четырнадцать девочек и семь мальчиков с пушистыми волосами по всему телу и на лице. А началось все с того, что в 1905 году одна женщина родила волосатого первенца. Она, так сказать, праматерь всех упомянутых выше волосатых. В других частях света тоже время от времени появляются на свет дети, чей первичный, зародышевый, волосяной покров не исчезает до рождения.

Давая свое объяснение нашей безволосости, Моррис упоминает и отвергает несколько других гипотез. «Доля истины», говорит он, может заключаться в предположении, что, когда эта обезьяна «обосновывалась на каком-то месте, ее обитель подвергалась нашествию кожных паразитов…, избавившись от волосяного покрова, обезьяна-охотник могла легче справиться с этой проблемой». Однако волки, тигры и все прочие хищные звери обошлись без подобного стриптиза, хотя лишены способности человека ощупывать тело чувствительными пальцами.

У грифа-индейки часть кожи головы и шеи голая; отсюда гипотеза, по которой предок человека сбросил волосы, чтобы не слипались от крови добычи. Конечно, человек – мясоед, однако не падальщик, и ему, как и льву с его великолепной гривой, нет никакой необходимости сбрасывать волосы, будь то на голове или на теле. И когда Великий Охотник не пользуется услугами парикмахера, он отличается от обезьян обилием волос как на лице, так и на голове.

Заодно Моррис ставит крест на еще одной «фантастической гипотезе», предложенной гидробиологом Элистером Харди, полагающим, что наши предки, подобно другим животным – рептилиям, птицам и млекопитающим, – на какой-то стадии развития возвращались в свою прародину, море. Моррис пишет: «Даже если бы эта гипотеза в конце концов подтвердилась, она вовсе не противоречит общей картине превращения лесной обезьяны в охотника. Просто лесная обезьяна подверглась весьма благотворному ритуалу крещения».

Расправившись таким образом с тщательно продуманной гипотезой, к которой мы непременно вернемся, Моррис обращается к своему основополагающему тезису, якобы безволосость и вообще эволюция человека во многом обусловлены ростом сексуальности данного примата. «Можно доказать, что самец и самка, выставляя напоказ свою голую кожу во время сексуального сближения, становились более восприимчивыми к эротическому стимулированию».

Воззрение Морриса весьма похоже на взгляды пуританских миссионеров, верящих, что стратегически расположенные куски ткани могут умерить склонность к так называемым греховным деяниям. Многие племена, как говорилось выше, обходятся вовсе без одежды и тем не менее вымирают, а ведь будь Моррис прав, большая сексуальность должна бы способствовать деторождению и росту населения.

Мы еще вернемся к Моррису и его зацикленности на сексе, но сперва давайте поглядим, какой неограненный алмаз он обронил в береговую гальку. Что, пожалуй, не так уж и удивительно: нам с нашей достаточно сухой кожей водная гипотеза кажется такой нелепой, что у большинства слова «водяная обезьяна» вызывают смех.

Между тем гипотеза Харди, если рассмотреть ее в деталях, весьма привлекательна. Я присоединяюсь к ней с некоторыми оговорками и приведу как дополнительные аргументы, так и мои поправки.

Первый камень в фундамент этой гипотезы заложил профессор Фредерик Вуд Джонс в своем труде «Место человека среди млекопитающих», опубликованном в 1948 году. На нескольких рисунках было показано, что первичный пушистый волосяной покров человеческого зародыша расположен на поверхности тела так, словно его пригладила сила, направленная от головы в сторону задних конечностей.

Обратив внимание на эти рисунки, Харди в своей статье в «Нью сайентист» (1960) задает вопрос: «Был ли в прошлом человек более приспособлен к воде?»