Одно мы знали точно — нам не вернуться тем путём, которым мы пришли. Мы выслали в ту сторону разведчиков, чтобы проверить, следует ли за нами наша армия; шарайцы вернули нам их изрубленными прямо в сёдлах. Ну и без глаз, языков и прочего. Но разведчики были ещё живы, и нам пришлось самим проявить милосердие и добить их.

Честно говоря, я думал, что нам конец, что мы все уже, считай, мертвецы. Особенно когда из пустынных земель прилетали стрелы, а мы не могли разглядеть лучников. Мы теряли и людей, и лошадей; я думаю, отряд разбежался бы, если бы люди знали, куда бежать.

Среди нас был отряд монахов. Они всегда выходили в поле первыми. Их старший, исповедник, достал витую свечу, поставил её на камень и зажёг. Он забормотал какие-то слова, я был рядом, но ничего не понял — язык был мне не знаком. Я решил, что это обряд Ордена, чтобы наши души вознеслись в рай. Но тут исповедник погрузил руки в пламя, и оно не обожгло его; оно засияло ярче солнца, заполнило всю низину, где мы собрались, и окрасило деревья в золотой цвет.

Все были потрясены, даже сам герцог. Я стоял ближе всех и первым обрёл дар речи. Я спросил монаха, что это было, и он ответил: «Ты стоишь в Королевском Оке, сын мой, и оно вернёт тебя домой целым и невредимым».

Так оно и случилось. Стрелы перестали сыпаться на нас, и одно это уже было благословением; однако на этом монах не остановился. Укрепив свечу на седле, он повёл нас назад по долине. Она сияла, словно золото, и была совсем пуста. Лошади перепугались чуть ли не до смерти, и нам приходилось идти пешком, однако за всю дорогу мы не встретили ни единого шарайца и ни одного человека из оставшегося позади отряда. Свеча наконец догорела, хотя горела необычайно долго для простой восковой свечи; тогда монах собрал последний огонь в ладони, и он горел там так же ярко, и свет сочился меж пальцев исповедника.

Земли, по которым нас вели, казались нам и знакомыми, и незнакомыми одновременно. Холмы были такие же, но воздух был горяч и сух, он драл нам глотки, хотя на дворе стояла осень. Земля и камни были тёплыми и даже немного обжигали кожу. Мы переправлялись через реки, но вода исходила паром, и её нельзя было пить; она текла очень медленно и светилась странным светом. Вокруг не было ни птиц, ни насекомых.

Наконец мы вышли на равнину, которая была пуста — ни единого следа жизни. Тут монах вдруг развёл руки и прокричал несколько слов — я их не запомнил. Золотое свечение исчезло, на землю спустились сумерки, а вокруг нас засновали люди, устраивающие лагерь по приказу своих командиров.

К концу рассказа Радель понизил голос и немного замедлил речь, со всем искусством менестреля произнося слова так, чтобы сделать из них маленькое представление и поразить слушателя. Маррон даже вздрогнул.

Рассказ вёлся на ходу — Радель так и не остановился. Солнце шло по небосводу вслед за ним, если, конечно, оно могло идти без ног. Теперь оно поднялось выше замка и изливало на путников жаркие лучи, словно воду. Тени стали совсем крошечными. До полудня оставалось всего несколько минут. Это заставило Маррона оглядеться вокруг и узнать место: на дороге всё ещё стоял странный алтарь, оставленный Мустаром. Однако теперь на его вершине лежал всего один голубой камушек, и это слегка озадачило Маррона: кому могло прийти в голову взять камень, нет, два камня, и оставить алтарь в целости и сохранности? Разве что дрозд, которому нужно было разбить раковину улитки. Если, конечно, в Святой Земле есть улитки и дрозды…

Маррон мог бы спросить Раделя, который, казалось, знал все об окружающем мире, однако любопытство мелькнуло и исчезло, когда вспомнилось гораздо более важное дело.

Надо было помолиться, причём Маррон сомневался, что Радель захочет молиться с ним, даже если его попросить. «Твой Бог», — сказал Радель, и это была ересь, а не просто так сказанные слова. Он ведь даже не обратил на них внимания…

Наедине Маррону доводилось молиться только с сьером Антоном. Всякий раз это было нечто особенное, и ему не хотелось запятнать память об этих часах, перекрыть её памятью о голосе другого человека и собственными сомнениями по поводу веры этого человека.

Он не мог отойти в сторонку и помолиться, но существовал ещё один выход — ускорить шаг. Деревня была совсем недалеко, если идти быстро и целенаправленно, а в деревне стоял храм. Вскоре его колокол начнёт звякать, призывая людей на службу. Что ж, пусть обряд будет незнаком, а вокруг окажутся незнакомые люди, зато не будет вопросов. Лучше встать, преклонить колени, даже простереться ниц в этом храме, хоть он там и чужой.

Он шёл все быстрее и быстрее, и Радель шагал вслед за ним. Их подгоняли глухие удары Брата Шептуна, доносившиеся из замка и словно толкавшие в спину, к храмовому колоколу, притягивавшему их к святому месту.

Они вошли в деревню и прошли сквозь неё, когда колокола наконец умолкли. Однако на деревенской площади перед храмом они застали не тишину, благочестие и покой, а гомон, беспорядок и страх.

Вместо того чтобы стоять на молитве, деревенские жители, включая стариков и детей, сбились в толпу и рассматривали что-то перед собой. Бородатый священник стоял перед открытыми дверями храма, держа одну руку на запоре и подняв другую вверх, словно призывая гнев Божий на стоявших перед ним людей — мужчину и женщину, державшую на руках ребёнка.

А хуже всего — худшего Маррон и представить не мог — было то, что его собственный отряд был на площади. Монахи стояли, окружив беспокойную лошадь исповедника, и переговаривались между собой, а сам фра Пиет шёл к ступеням храма, держа руку на рукояти топора.

Маррон застыл в нерешительности: ему хотелось подбежать к братьям и спросить, что произошло, но побоялся, что его вновь осмеют и отвергнут.

Зато Радель колебаться не стал. Менестрель выругался про себя и поспешил, почти побежал к фра Пиету. Исповедник был в капюшоне, поэтому Маррон не видел, уделил ли он Раделю хотя бы один взгляд, однако менестрель достиг ступеней одновременно с ним и стал подниматься по лестнице бок о бок с монахом.

Маррон нерешительно последовал за ним, то и дело озираясь по сторонам. Братья смотрели в основном на священника и фра Пиета — только двое из всего отряда следили за лошадью, которая приплясывала и вертелась среди монахов. На Маррона посмотрел только Олдо.

Маррон остановился у первой из широких пологих ступеней; наверху ему, делать было нечего. Отсюда всё будет слышно и можно будет понять, в чём причина смятения.

— Что тут происходит?

Это, само собой, фра Пиет. Радель, наоборот, отступил на шаг назад, довольствуясь ролью наблюдателя. На бороде священника блестела слюна. Брызжа ею, он заговорил, шлёпая побелевшими губами:

— Добро пожаловать, добро пожаловать, святой брат! Посмотри только на этих собак, на этих неверных, посмотри…

Он схватил мужчину за уже разорванный грубый ворот. Действительно, на шее пленника на кожаном шнурке висела голубая бусина, известный по всей Святой Земле знак еретика-катари. Маррон слышал, что шарайцы презирали подобные знаки, говоря, что знают своего бога так же хорошо, как он знает их, поэтому они не нуждаются в опознавательных знаках. Однако все остальные порабощённые и покорённые народы носили эти бусины. Они делали это не только по собственному желанию, но и по приказу новых хозяев: это давало возможность с первого взгляда отличить еретика от истинно верующего.

Так оно и случилось. Эти люди не могли ничего отрицать, и фра Пиет уже снял с пояса топор, как вдруг рука Раделя сомкнулась на рукояти оружия, на палец ниже руки исповедника.

Топор застыл, застыли неподвижно двое держащих его мужчин, застыли все, кто был на площади и смотрел на них. Однако в неподвижности угадывалось ужасающее напряжение. Маррон подумал, что рукоять топора может не выдержать, что напрягшиеся, невидимые под одеждой мускулы стоят друг друга и что ни один из этих людей не уступит другому.

Они устояли; уцелел и топор. Тогда фра Пиет, слишком гордый, чтобы отбирать у наглеца собственное оружие на глазах всего отряда, избрал иную тактику.