— Писарь писал, все как след.

В волости прочитали и удивились.

— Или ты шибко писаря поил или совсем не поил, но никогда так писарь не писал.

Лес, все-таки, по заявлению дали.

С тех пор Григорий стал дивиться и поглядывать на свою няньку, так и эдак, со всех боков.

И вдруг, вот на! Шел он со схода, цапнул его за руку, весь не в себе белоголовый Ванька, затянул за плетень и на всю улицу шепнул:

— А нянька, вовсе не нянька, она — кымисар! — и еще зашептал много и часто, но этого уже не было слышно.

Дело делается исподволь и неприметно, так и у няньки помаленьку и подруги завелись.

— Ты, Анют, куда?

— А ты куда?

— Я так.

— А я не так.

— А што?

— Раскачай-Кошелкин-то помирает.

— Ну, и помрет-то, пускай.

— А жалко, ведь, поди корежится и пить некому дать.

— Попить, это правда.

— Дойдем, глянем его.

— Пойдем.

Скоро Анютка и нянька крались к раздавленной лачуге Раскачай-Кошелкина. Вот ввалившаяся дыра, где когда-то была дверь. Тянет запах кислый и тошнотный. Робея, заглянули. Темно и темно. Тихо.

— Никак вздохнул.

— И то вздохнул.

— Жив, значит.

Нянька осмелела и вошла. Нога повязла в грязи, и затошнило от вони. Присмотрелась. В углу что-то лохматое на лавке. Заворочалось, замычало.

— Он жив еще.

Больной замычал.

— Ой, боюсь, — скакнула Анютка к двери.

— Чево бояться, пить хочет, беги скорей.

В запекшийся рот полили воды. Не открывая глаза, языком булькал воду, выпил. Дали еще. Еще проглотил.

— А ведь может отживет.

— Может, только зарос весь и космы, как у попа.

— Острижем, а? Приберем немножко, человек ведь.

— Какой человек, зверь он, тут этих городских пугнул, пионеров-то, — махнула рукою Анютка, — через реку кидались.

В конце концов, притащили ножницы, которыми овец стригут и окорнали. Гигант лежал пластом, и было не боязно.

За этим разом пришли еще, избу вычистили, вымыли и больного с лавки на другую перекатили на чистую дерюгу. Стал Раскачай-Кошелкин оправляться.

Но все молчал, таращит глаза и молчит, и не гонит, и не просит, а молчит.

— Чудной он, Раскачай-Кошелкин. В городе был на заводе. Глядь, в голод приехал. Самогон тут затеяли, а он знающий. Такой он гнал, страсть. Потом накрыли его. Петр Тимофеевич открыл свой завод и его позвал, стал он ему гнать. Как сам научился, так и прогнал Раскачай-Кошелкина Петр-то Тимофеевич. Он, было, так-сяк заведется, а его накроют, да в суд, а Петра-то Тимофеевича не трогают, так этот и сгиб.

— Досадно.

— Чево, что самогон не дали ему гнать?

— Нет, не про то, а вот рабочий и так опустился — кулацкое дело, испортили человека.

— Ну, поправится, — заявила простая Анютка.

И впрямь Раскачай-Кошелкин поправился.

Неожиданно-негаданно увидело село его громадную фигуру, двигающуюся с перевалкой, как корабль в качку, к избе Петра Тимофеевича с петухами на крыше.

— Бутылку опохмелиться, — прохрипел он, высунувшемуся в окно, хозяину.

Кулак струсил страшного вида и необычного появления отпетого и дал бутылку.

Раскачай-Кошелкин закачался домой пить.

— Трах!.. Звень-тень-тень…

Юркнула жидкость в пыль, а в руке одно горлышко.

Разинул бедняга рот, а перед ним девчонка с хворостинкой в руке.

— Ты што это опять, для того мы тебя выхаживали, а? — и глаза девчонки так и жгут.

Остолбенел Раскачай-Кошелкин, хотел рявкнуть, пугнуть какую-то девчонку, но как будто вдруг позабыл что-то и поплелся мелким шагом прочь, даже походку изменил. Ну, штука!

— И ты, Анютка, не врешь?

— Е-ей, нет, пионеры и галстуки на них.

— Дети Петра Тимофеевича, кулака, — пионеры?

— Пионеры, в городе учатся, идем, увидишь.

Нянька и Анютка мчались к кучке ребят, толпившихся у бревен. Подбежали и бросились в глаза два красных галстука. Не веря глазам, нянька, да, да, нищенка-нянька, хватаясь за бьющееся сердце, подошла к двум пионерам, отдала салют и отчетливо отрезала:

— Здравствуйте, Фома и Ерема.

От этих слов ребята в красных галстуках присели, точно их оглоблей оходили.

— О…т…т-от-куда ты зна… зн-аешь, — запинаясь залепетал один. Другой только губами зашлепал: шлеп-шлеп-шлеп.

Няньки же и след простыл.

Постояли «Фома и Ерема», очухались, переглянулись:

— Гм, видать, пропали!

Ванька белоголовый, однако, не зевал и после таких странных вещей из любопытства пострекотал за своей нянькой.

Пришлось бежать, ни много ни мало, до Раскачай-Кошелкинской избы. Прилип в сенцах и замер, и слышит неподдельный голос няньки.

— Теперь самое время за дело взяться. Какие же вы старшие братья, наши комсомольцы, если знали и сказать боялись. У нас лагерь из-за этого пропал, эх вы!

Надо это исправить, кулаков же с самогоном и всю шайку изловить… В милицию, в газету…

— Убьют, убьют и никаких, все за них, председатель ихний, боязно, — тоскливо жаловался комсомолец Тыркин. Рядом жались еще двое, а нянька стоит и рукой в стол — прямо кымисар-оратель.

— Убьют? Врут, ни убьют! — рявкнул вдруг Раскачай-Кошелкин и так хватил кулачищем по столу, что Ванька катился из сеней до Демкинова колодца. Едва дух перевел, чтобы отца сцапать и такие чудеса рассказать.

А в избе Раскачай-Кошелкин распалился, жар пошел, костьми лечь решил, а кулаков изничтожить. Комсомольцы загорелись от него тем же жаром. Не чуял Петр Тимофеевич, не чуяли петухи на коньке его крыши, а беда наклюнулась. Конец ему будет скоро, хоть и здорово его ребята пионеров надули, сам натравил и хохотал вместе с ними, а тут и Фома-Ерема заметались, что это за девчонка, почему знает, как?

Скоро все стало яснее белого дня. В отряд № 1 уездного города пришла бумажка за подписью комсомольской ячейки и пионерки Симки. Что там было писано, не упомнишь, только у «Фомы-Еремы» косыночки красные сняли.

А эта же самая пионерка Симка привезла и показала в своем отряде тоже бумажку. Эта бумажка проста, как дважды два.

«Дорогие товарищи, 42 отряд, шлем мы вам привет и хотим крепче связаться. Благодаря случайно случившихся случаев, летом не случилось нам встретиться, когда стояли в пропащем лагере. Приходите на лыжах прямо, ждем.

Ребята села Выселок»

(Подписей тридцать.)

А еще добавок:

«К тому времени, как придете, мы уже пионерами будем и вожатый уже есть. Скоро обещание, вот!»

Ребята прочитали, теребили Симку расспросами, чесали в затылках и кряхтели при воспоминании о Фоме и Ереме.

Шурка ежился больше всех и все ж выпалил:

— А ведь лагерь-то не пропал, наука, братцы!