Вовлекаясь все сильнее в мировую экономику, страны БРИК стали более восприимчивы и к лучшим макроэкономическим практикам Запада. Неожиданно для многих их политики и ученые стали проявлять повышенный интерес к опыту экономического роста западных стран и использовать их на практике. Например, в Бразилии решение бороться с гиперинфляцией, разорявшей экономику страны на протяжении многих десятилетий, оказалось судьбоносным. Принятие и неукоснительное исполнение антиинфляционных мер помогли направить Бразилию 2000 года на совершенно иной путь по сравнению с Бразилией образца 1960 года.

Подъем и продолжающиеся успехи Бразилии, России, Индии и Китая удивили многих, включая и меня. Это явление, которое уже начало трансформировать жизни миллионов людей в этих странах, вытаскивая их из бедности и кардинально меняя их устремления. Оно начало оказывать влияние и на всех нас. Концепция БРИК, быстрое развитие экономик этих четырех стран и благоприятные перспективы, открывающиеся перед другими подобными им странами, стали важнейшей главой истории нашего поколения.

Cама идея начала зарождаться у меня за два месяца до выхода моей статьи. Я выступал в Нью-Йорке перед Национальной ассоциацией бизнес-экономистов. Встреча проходила в отеле «Мариотт», расположенном во Всемирном торговом центре. В своем выступлении, название которого звучало как «Перспективы доллара», я в основном опирался на свой опыт экономиста, специализирующегося на валютных рынках. Я ни разу не упомянул БРИК. Единственная страна БРИК, которой я уделил тогда достаточно внимания, был Китай. Два дня спустя я вернулся в Лондон, уставший от трехдневной поездки через Атлантику и обратно. В то время я был одним из двух руководителей Департамента глобального экономического анализа Goldman Sachs. Время было послеобеденное, и я принимал участие в видеоконференции с нашими старшими экономистами со всего мира. Это был отличный пример глобализации в действии: удивительное многообразие голосов и мнений, поступавших от наших коллег из Нью-Йорка, Токио и Гонконга, в которое вплетались и голоса представителей нашего лондонского офиса.

Моя голова была занята мыслями о предстоящем уходе моего коллеги и соруководителя департамента Гэвина Дэвиса, одного из самых уважаемых экономистов в мире. Он покинул наше совещание рано, чтобы успеть на последнее собеседование перед вступлением в должность председателя правления BBC. Через некоторое время он вернулся с известием о том, что самолет врезался в башни-близнецы в Нью-Йорке. Будучи не в состоянии оценить в полной мере то, что происходит, мы продолжили наше совещание. Несколько минут спустя наши коллеги из Нью-Йорка поднялись с мест и исчезли с экрана без объяснения причин.

Мы все знаем, что произошло далее в Нижнем Манхэттене. В течение следующих нескольких дней я получал электронные письма от друзей и коллег, с которыми я совсем недавно встречался в Нью-Йорке. Люди, перед которыми я выступал на конференции, люди, которых я едва знал, делились со мной невероятными историями о том, как им удалось вырваться из обстановки террора и хаоса, царившего в то ужасное утро. Некоторые, все еще находясь в состоянии шока и смятения, просили у меня копии презентации, объясняющей мои взгляды на перспективы доллара.

Те же самые технологии, которые дали нам возможность так легко общаться с коллегами со всего мира, могли передавать ужасающие образы разрушений, вызванных террористами. Благодаря прямому телевизионному вещанию мы наблюдали «вживую», как горели и рушились башни Всемирного торгового центра. Это был леденящий душу пример мгновенной передачи информации посредством современных технологий и их способности повергнуть в страх весь мир. Возможности массовых коммуникаций хорошо понимали и террористы.

События 11 сентября высвободили целый поток мыслей, которые формировались у меня в голове на протяжении моей карьеры. Они касались плюсов и минусов глобализации. Я задавался вопросом, существуют ли более эффективные способы осмысления мирового экономического развития, идеи, которые могут стать общепринятыми и выйти за пределы узконационального мышления.

Глобализацию, как мне казалось, стали приравнивать к американизации, что приветствуется далеко не всех уголках мира. И все же выгоды от глобализации как таковой – если не увязывать их с какой-либо отдельной страной, культурой или политической системой – кажутся очевидными. Более открытый обмен товарами, услугами, валютами и даже политическими идеями может привести к повышению благосостояния всех людей, а не только элит.

В течение следующих нескольких недель, когда люди пытались восстановить хоть какое-то подобие нормальной жизни, Гэвин принял предложение занять пост председателя BBC, а мне поручили взять на себя единоличное руководство Департаментом глобального экономического анализа. Это была большая честь для меня, но также и серьезный вызов. Гэвин превратил департамент в исследовательскую структуру мирового уровня. Члены его команды получили признание как виртуозы комплексного и детального анализа крупнейших экономик, в особенности стран – членов G7. Смогу ли я достойно занять его место и сохранить репутацию департамента?

Краткая биографическая справка поможет объяснить причину моих опасений. До прихода в Goldman Sachs в 1995 году я долгие годы был так называемым «грязным экономистом», совмещающим классическую экономическую теорию с хаосом биржевого зала. Моей специализацией были валютные рынки. Я пришел в бизнес в 1982 году после защиты докторской в Университете Суррея. Мне нужна была хорошо оплачиваемая работа, так как за время обучения я накопил изрядные долги, поэтому меня притягивала перспектива работать в деловом центре Лондона, Сити. Поскольку я не был выпускником Оксфорда, Кембриджа или другого престижного университета – а в те дни это значило многое, – традиционные британские клиринговые банки вряд ли обратили бы на меня внимание. Банком, который предложил мне работу, оказался Bank of America. Признаюсь, я был несколько наивен: это название так походило на Bank of England, что я сначала подумал, что это лондонское отделение Федеральной резервной системы США, а не мультинациональная корпорация. Но этот банк дал мне шанс, я был благодарен за это.

В то время в Bank of America все еще ощущалось сильное влияние традиционной экономической теории, порой доходящее до абсурда. Первой страной, которую мне поручили анализировать, была Италия. Каждый месяц я участвовал в телеконференции с экономистами из штаб-квартиры банка в Сан-Франциско, в ходе которой мы обсуждали пятилетние прогнозы по итальянской лире. Валюта была настолько волатильна, что мы часто не знали, как она будет торговаться в течение дня, не говоря уже о более отдаленной перспективе. После нескольких таких встреч я мог с точностью до минуты предугадать, когда кто-нибудь из участников сделает очередной прогноз о скором дефолте Италии. Соотношение ее долга с ВВП в то время было примерно на том же уровне, что и сейчас, – более 100 %. Тот факт, что Италия продолжала ковылять, спотыкаясь, но даже не приближаясь к дефолту, привел меня к мысли о том, что в мире финансов полно людей, считающих себя намного более осведомленными, чем они есть на самом деле.

Вскоре я перешел в лондонское отделение банка Marine Midland, а затем, в 1985 году, был переведен в их офис в Нью-Йорке. Мне очень нравилось в Нью-Йорке. Мне были по душе принципы меритократии, главенствующие здесь. Самым важным было то, на что ты способен и насколько разумно то, что ты говоришь. Моей первой работой в Нью-Йорке стала позиция экономиста биржевого зала. Я находился в центре мира трейдеров, работающих на валютных рынках, и я многому научился у самых пробивных и толковых из них.

Часть моей работы заключалась в ожидании у телекса. Я хватал только что распечатанные новости и принимался интерпретировать их. Если Бундесбанк повысил процентные ставки, чту это означает для валютной пары «доллар – немецкая марка»? Как трейдеры могут использовать эту информацию? Я должен был применять свои теоретические знания на практике, не имея много времени на раздумья, здесь и сейчас.