- Бросьте, - повторил Мещеряков. - Тут среди нас имеется Брусенков - он может сделать лучше всех. Брусенков! Отработаешь Петровича? Покуда он все еще не окончательно мой комиссар...
А Петрович, твердо стоя среди четырех пошатывающихся фигур, сказал:
- Я все равно вас обоих буду разоблачать! Вы победы имели, это правильно: Мещеряков - в сражениях, Брусенков - в гражданском главном штабе, но революции - ей одних побед над врагами слишком мало! Ей нужны победы над победителями! Над самим собой она требует побед! Чтобы в каждом торжествовало революционное существо, чтобы мы побеждали в себе гадов! Мы боремся против стихии или за то, чтобы ей овладеть, - это одно и то же. Но с разных сторон боремся: с одной стороны - Брусенков, с другой - я и Кондратьев, товарищ Жгун. А ты с какой стороны, Мещеряков?
- Ну, зачем же это ты обоих сразу нас подвергаешь? - удивился Мещеряков. - Обоих? И меня и Брусенкова сразу?
- А для его, для интеллигента, он только и может быть сам хороший со своими вопросами и мыслями, - сказал Брусенков. - Остальные-прочие - для его сплошь сиволапые...
- Отставить! - вдруг крикнул тогда Мещеряков. Бешено глянул, потом прикрыл глаза ладонью. Тише повторил: - Отставить... И тебе, товарищ Петрович, тоже!
И Брусенков отставил, и те четверо, которые Петровича окружали, расселись по своим местам, а Мещеряков потянул Петровича за рукав, посадил рядом и спросил:
- Слышишь?
Теперь уже другая была песня:
- Все-е-е от-дал бы, чтоб быть с то-о-об-ою...
Под эту песню успокоились...
- Умный ты, Петрович. А вот скажи - с женой я всю жизнь, вечно, и за полдни каких-нибудь или за неделю ничего от меня не убудет. Но никогда это женой понято быть не может... Никогда! Не то - жадность, не то - сами они не знают, отчего такие? Из жалости, конечно, можно ни на шаг из дома не уходить, так неужели ей жить охота с жалостью?! Ты умный, а тоже не поймешь? Нет?.. Женщин и жен любовь по рукам-ногам связывает, они и от нас того же хотят. Странно! И - чего ради? Никто не знает! Слушай - мне говорили, будто еще до того, как ты стал краснодеревцем, ты еще матросом плавал по морям? Правда, нет ли?
- Не матросом, а механиком, - устало как-то и безразлично ответил Петрович. - На торговом судне.
- И в разные страны?
- В разные.
- Ну-у-у?.. Как же после угадал на сухопутье?
- Попался на перевозке запрещенного груза. Засудили и посадили.
- В тюрьму?
- Куда же садят?
- Потом?
- Бежал. Служил в армии. Под чужой фамилией. Три месяца. Потом - плен. В настоящий-то момент это все какой представляет интерес?
Развертывалась чужая жизнь. Куличенко и Крекотеня жизни перед тем ушли. Эта - приходила. Была, наверное, даже интереснее его собственной жизни, больше нее. Давно Мещерякову хотелось ее узнать, а тут обстановка: пили!
Но только и хмель не мог заглушить в Мещерякове настороженности, чуткого слуха, он все ждал продолжения прасолихиной песни. Такие подступали вдруг минуты - больше ничего не ждал, ничего не хотел, кроме этой песни.
- Ну, ладно... А в каком году бежал из плена?
- В семнадцатом.
- Родную революцию почуял?
- В ту же минуту.
- И куда угадал? Сразу - в Питер?
- Не сразу. Из Германии бежал в Бельгию. Бельгийцы наших военнопленных скрывали, помогали им дальше переправиться.
- Как же объяснил бельгийцам, кто ты, откуда и куда?
- На французском языке.
- Знаешь?
- Жизнь заставит - узнаешь.
- Выпьем?
- Черт с тобой - выпьем!
И Петрович выпил, понюхал корочку, закусил холодным карасем.
- А ведь можешь?
- Могу.
- Карточек у тебя нет? Свою жизнь ты на карточки не снимал?
- Не сохранились. Полдюжины, может, и было-то...
- Ты гляди - какого все ж таки я буду иметь комиссара! - вдруг обрадовался Мещеряков. - Хорошего, представь. Завидного! Ну вот что, комиссар, нужно нам все ж таки решить дело. Решить и скорее от него освободиться!
Мещеряков засмеялся громко, весело, потянулся, хрустнув суставами обеих рук, и неожиданно для Петровича, даже для самого себя неожиданно спросил:
- Видишь, какой он нынче у нас - комполка двадцать четыре? Видишь? Молодой, крепкий, по сю пору почти что трезвый! А теперь, комиссар, давай посоветуемся с тобой по вопросу. Окончательно!
- По какому?
- Комполка двадцать четыре! - вместо ответа позвал Мещеряков. - Подойди сюда, комполка.
И пьяные-пьяные, но все враз смолкли. Стали слушать. Стали ждать чего-то особенного. А комполка подошел, козырнул, сказал:
- Слушаю!
- Комполка двадцать четыре! - сказал отчетливо Мещеряков. - От сегодняшнего числа ты будешь в нашей армии комдивом. Все части, бывшие под командованием товарища Крекотеня, объединяю покуда в дивизию, и ты - ее командир! После сделаем из одной две либо еще больше дивизий, чтобы она не была столь обширной и поскольку идет неслыханный приток в нашу армию, а пока что командуй, комдив-один! Командуй, держись высоко, сколько подобает народному герою!
Было видно даже в сумраке, как вспыхнул комполка двадцать четыре, как Брусенков взглянул на главкома, что-то сообразил. Все остальные командиры сначала стихли, а потом бросились поздравлять комдива-один, заодно и главнокомандующего. Разинул рот Гришка Лыткин, потом завизжал от восторга. А потом все стали ждать: что еще сделает нынче главком?
Петрович опрокинул сразу полстакана.
- Балуй, балуй, главком! Спеши! - Побурел еще больше.
Мещеряков ему не ответил.
- Брусенков! - позвал он тем же тоном, что звал уже комполка двадцать четыре. Даже еще строже.
И начальник главного штаба понял, что должен встать, подойти, козырнуть так же, как только что это сделал комполка, и он встал, подошел, козырнул, не сказал только "слушаю!".
- Товарищ Брусенков! Сопроводишь комдива-один до места, поскольку ты был какое-то время за товарища Крекотеня. Сдашь, какие есть, дела, бумаги, все прочее.
- Когда исполнять?
- А сию же минуту!
Комполка двадцать четыре, ныне комдив-один, не вышел - вылетел из амбарушки на крыльях.
Брусенков тоже отмаршировал военной походкой, хотя заметно уже пошатывалась его длинная плоская спина. Спешил. Мещеряков только подумал каким все-таки начальник главного штаба может быть тихим, незаметным и послушным, - как вдруг, уже перед самой дверью амбарушки, уже согнув плоскую спину, чтобы пройти сквозь, Брусенков снова выпрямился, резко обернулся:
- Ну и что же, товарищ главком, когда же мы с тобой встретимся теперь? - спросил он. Строго спросил.
Мещеряков насторожился.
- Или тебе такая встреча очень нужная?
- Мне - нужная.
- А мне - нет. Нужно сперва сильно побить белых сатрапов, после встречаться для разных разговоров и воспоминаний. Раньше ни к чему Устранимся на какое-то время друг от друга.
- Я думал... - сказал Брусенков, снова соображая что-то, снова становясь требовательным и строгим.
- Кр-ругом арш! - крикнул Мещеряков, чуть приподнявшись со своего чурбака и опираясь на него одной рукой. - Айн, цвай, драй!
Брусенков стоял прямо, строго по форме. По форме же сделал кругом арш, снова согнул плоскую спину, приподнял на спине лопатки и вышел.
Чуть спустя Петрович сказал:
- Так я тебе объясню, Ефрем, где между вами возникнет теперь разговор. Где и когда.
- Ну?
- На съезде. На предстоящем втором съезде Освобожденной территории. И вот там Брусенков уложит тебя на лопатки. И ты - умный и храбрый - пальчиком не сможешь пошевелить. Потому что - виноват и с каждой минутой становишься виноватее. И - глупее!
- Не угадал. Нет, не угадал! - засмеялся Мещеряков.
- Съезд потребует ответа - почему нас нынче бьют на всех направлениях? Почему расстрелян Крекотень? Почему главнокомандующий бросил армию, загулял в Моряшихе? Почему, почему, почему? И ты - не ответишь. Не сможешь!
