И опять Власихин глянул на площадь.

Он знал – судить его непросто. Трудно и тяжко было его судить…

Двадцать лет служил Власихин срочную и сверхсрочную службу. И пока служил – отписывал землякам письма.

Просились в общество переселенцы из разных российских губерний – общество спрашивало у Власихина, а он письмом отвечал, принять либо отказать в просьбе.

Напала на деревню нездешняя, незнакомая хворь – служивый уже шлет письмо, как от хвори той лечиться.

Вышел спор с малышкинскими мужиками на сенокосной грани – его же спрашивают: какие у Соленой Пади имеются права на спорную землю, не помнит ли служивый, в каком году и кто пробивал ту межу?

Вернулся Власихин с долгой и дальней своей службы – его всей деревней встречали, и советчиком он стал всей волости, всему уезду. Везде его знали, отовсюду шли к нему. Он жалобы и прошения писал – городские писари против него ни умом, ни уменьем не выходили, он по крестьянским делам в Петербурге у министров был, а сколько раз в губернском городе – счет потерян.

Мужикам Соленой Пади соседние деревни завидовали:

– Нам бы вашего Якова Никитича!

Нынче Яков Никитич стоял перед судом…

– Ну, ладно, – задал ему вопрос Лука Довгаль, сельский комиссар Соленой Пади, – старшего сына ты увез в урман и спрятал от народной военной службы. А младшего зачем? Для какой цели?

– К подсудимому обращаться по закону, – быстро сказал Брусенков. – То есть говорить ему «вы». Понятно, товарищ Довгаль? Понятно всем, товарищи присутствующие?

Довгаль кивнул, будто за всех, и чуть оробел от замечания, а еще оттого, что сам понял – вопрос он задал, будто чего-то стесняясь, будто жалея Власихина. Чтобы никто о нем этого не подумал, он встал за столом и, повысив голос, потребовал:

– Отвечайте, подсудимый, на заданный вам судом вопрос!

Но Брусенков снова Довгаля поправил:

– Голос на суде не подымают. Говорят ровно и гладко, только чтобы все слышали. Не более того.

Власихин молчал. И на площади люди молчали. И за столом суда – тоже.

…Когда вернулся из солдат Власихин, он вернулся не один – привез с собою девочку.

Тихая была девочка, хотя и проворная, с тоненьким голоском, с большими, всегда открытыми, но незрячими глазами. Слепая была и сиротинка. Прибилась к нему еще ребенком, из солдатского котелка они сколько лет вместе щи хлебали, кашу ели…

И очень она была ему под стать, бобылю, – и семью заводить не надо, поздно уже заводить, и хозяйка в доме – сготовит и зашьет, к празднику в избе уберется. Слепота ей в работе не мешала.

А потом вот что случилось: она ему двух сыновей родила. Одного за другим. Обоих сразу и грудью кормила – и ползунка и колыбельного.

Сначала от Власихина народ сильно отшатнулся, особенно женщины, до того это было неожиданно. Но они же первыми с новостью примирились, привыкли. Да и мужики тоже – наверное, даже меньше его уважали бы, Власихина, если бы не тот случай: Власихин и в самом деле должен быть не как все. Не обыкновенный ведь он мужик! Вот и жена у него не как у всех!

К тому времени Власихин получил большую часть хозяйства умершего старика отца – отец его жил за сто, и похоже было, сын проживет не меньше.

С девочкой-слепушкой он обвенчался; парни подрастали. Хозяйствовал он больше с помочами, сам же день и ночь занят был делами общества. Сколько его ни просили, он так и не согласился на должность: ни волостным старшиной, ни в Кредитное товарищество – никуда, от общественных дел не отказывался никогда ни словом.

Но не удавалась ему жизнь, не удавалась, и только, – лет десять назад погибла его девочка-жена.

Глупо погибла – вышла в Масленицу из дома, а по улице мчалась шальная тройка. С лентами, с бубенцами, с пьяными гуляками в кошевке.

Метнулась от этой тройки слепая, но не в ту сторону – под коренника угадала.

Хворала долго, а когда умерла и хоронили ее, женщины выли, будто у каждой собственный ребенок погиб. Оказалось – все любили ее, все будто света в окошке лишились.

Вдовец же Власихин, как в разных рассказах бывает, а в жизни редко, ходил на могилку слепенькой каждый день, не женился, даже няньку не брал в дом, а воспитывал-выкармливал мальчишек своих, любил их бабьей любовью и только что по улице за ручки не водил по-городскому.

После отдал старшего в обучение купцу Кузодееву. До первой революции Кузодеев держал в Соленой Пади и в окрестных селах большую торговлю, а вскоре, как народилась советская власть, бежал на Восток, говорили даже – в Китай, потому что при конфискации у него магазина оказал вооруженное сопротивление.

От Кузодеева и учился старший Власихин-сын, и выучился не одному только торговому делу – не скрывал он своей приверженности к хозяину, а когда объявился Колчак, то и Колчака величал «верховным».

Младший же Власихин, Николай, тот силой рвался к партизанам, умолял взять его в народную армию, когда отказали по малолетству – сам напрашивался стоять в караулах у поскотины либо у помещения штаба. И тогда отец, чтобы не шел брат на брата и сын его на его же сына, увез обоих в урман, поселил в какой-то скит либо просто в охотничью заимку.

Так было…

Теперь, когда Лука Довгаль допрашивал Власихина – зачем он и младшего своего сына, непризывного возраста, тоже схоронил от людей, – вопрос не только самого Власихина смутил, на всей площади люди притихли. Долго и терпеливо ждали, что Власихин в ответ скажет.

Он сказал:

– Сколько я людя́м служил – тут не смог. Тут самому себе сослужил, и сразу же против людей это вышло…

От маленького столика поднялась девушка-секретарь и, обращаясь к Брусенкову, заявила:

– Товарищ председатель! Подсудимый дает ответы весьма неопределенные! Нет никакой возможности занести такие ответы в протокол судебного заседания!

По виду она была совсем городской – девица, в ситцевом светлом платьице, с непокрытой темной головой. У нее было сосредоточенное выражение лица, – и выражение это, и чуть заметное замешательство, с которым она выговаривала строгие слова, к ней располагали, но не настолько, чтобы сразу же и простить ей ее нездешний вид, а главное – должность. Девке ли в суде писать?! И в каком суде! Над каким мужиком!

– Напишет – после концов не сыщешь по написанному!

Брусенков услышал и это замечание, встал и еще старательнее, еще громче сказал:

– Секретарь суда, член главного революционного штаба Освобожденной территории товарищ Таисия… – хотел назвать девицу по отчеству, но отчества не вспомнил, – товарищ Таисия Черненко предъявляет к подсудимому по закону. Она правильно предъявляет: это не ответы на вопросы, гражданин Власихин, а личное ваше выражение, вовсе не годное, чтобы записать его в протокол. Прошу относиться к себе как к подсудимому, и к суду, и ко всем присутствующим товарищам со всей законностью, а не просто лишь бы как…

Власихин кивнул. С замечанием согласился:

– Верно: не каждое слово на бумагу ложится. – Обернулся к Таисии Черненко. – Запиши так… Зная, что действую противу закона, я все одно увез обоих сыновей своих из желания охранить их от войны… Охранить от войны… Так и будет ладно. Для записи.

Еще задали вопрос Власихину. Один из народных заседателей спросил его:

– Ты, Власихин, знал – на преступление идешь. На что надеялся? Что суд окажет тебе снисхождение? Или – как?

– Надеялся, суд не вражеский. Не колчаковский. Надеялся, каждый судья не только что меня – себя будет судить.

– Это как?

– Судья не только другого, но и себя судит. Над собою чинит суд, над совестью своею и человеческим понятием. Себя на подсудимое место ставит, а вовсе не потому судит, что сильнее, что зубов у его и когтей больше, как у подсудимого. – Обернулся к Таисии Черненко и снова пояснил: – Запиши, барышня: подсудимый объясняет, что надеялся на справедливый и человеческий суд. Крепко надеялся!

– И тебя, Власихин, этот суд совсем особо поймет и особо оправдает, хотя бы и против закона! – подсказал Брусенков, забыв, что требовал обращаться к подсудимому на «вы». Подсказал и улыбнулся.