Но Власихин подтвердил серьезно:

– Так… Особо поймет и особо оправдает. Именно!

– С умыслом, значит, сынов от народу прятал?

– Не с умыслом, а с надеждой. С надеждой, что нету возможности братьям родным воевать между собой, потому что один – белый, другой – красный.

– Ты гляди на его-о-о… – сказали на площади удивленно.

– А что? Я свою жизнь сколь мог, столь и делал миру добра. Так неужто мир про это забудет нынче? Мало его слишком, добра-то, чтобы забывать. Когда его вовсе забудут, то, может, как раз миру и крестьянству всему конец сделается?! А я не верил в это! Нет, не верил в конец-то… Народ восстал. Он же – за справедливое восстал! Не ради же того, чтобы и то малое добро, которое в жизни есть, в грязь втоптать? Запиши, дочка: подсудимый доказывает, что, когда бы он не верил суду и справедливости, он запросто со своими сыновьями в урмане скрылся бы, а не явился за судом над самим собою. Однако он, Власихин Яков, явился – не мог без суда прожить.

– Значит, за святого перед нами желаешь выйти за дела свои? За престольного, храмового святого либо за апостола?

– Святым не был. А когда у другого была сильная беда, он не к попу шел – ко мне. И я тоже не к попу иду, а к народу. Я в народ верующий. Какой он ни есть, народ, но верить больше не в кого, как в его. Это и на бумагу ляжет. Ясно и понятно ляжет: верующий! Про себя я об этом могу хотя какую страшную клятву дать. Но и клятва ненужная здесь – заместо нее и пришел я сюда, на этот суд. А еще хочу спросить товарища главного над собою судью: он-то верующий в народ? Одной мы с им веры либо разной?

– Подсудимый Власихин! – поднялся Брусенков. – Здесь суд, а не церква! Мы не исповедь принимаем, а судим вас. По революционному закону и судим. За совершенное преступление.

Почти одновременно с Брусенковым поднялась Таисия Черненко – теперь она сама хотела задать вопрос подсудимому, она торопилась задать его, перебила Брусенкова:

– Скажите, подсудимый, вы читали книжки писателя графа Толстого?

– Разных я читывал. И когда в солдатах, и когда по чистой вышел. И графов Толстых читывал, и простых.

– Значит, вы принимаете философию графа Толстого? Так?

– Разве про то речь, барышня… Разве про то, доченька, нынче?

– Подсудимый! Народный суд, он – народный и революционный. Без барышень и без дочек. Учтите и обращайтесь к суду по закону! – снова сказал Брусенков строго, а подсудимый уже вел разговор с людьми на площади.

– Ты власть советскую признаешь? – спрашивали его.

– Суд признал от новой власти. Которая – за советскую. А как бы самую-то власть не признал?

– Боишься ее?

– Не боюсь. Я никакой власти не боюсь!

– Это как?

– А много я власти видывал. И цену знаю ей. Двадцать годов в солдатах, и каждый день, да и в ночь еще на нарах – она всегда с тобой рядом, власть. Каждый день давит тебя законом, а для себя закона не знает. Хотя бы установили навсегда: один закон для народу, другой – для власти. Вовсе бы для ее другой закон, вовсе легкий. Нет, власть и этак не хочет. Ей сроду никакого закона не надо! Не хочет она его!

– Ты это – про царскую или про советскую?

– Советскую не успел углядеть, коротко она была у нас. Однако народ за ее с надеждой. А я – за народ.

– А может, это – чтобы народ был и чтобы он же был власть?

– Товарищи! – крикнул Брусенков и еще громче крикнул: – То-ва-рищи! Этого же нельзя забывать, что у нас здесь суд! Мы текущий момент с подсудимым обсуждаем, либо как? Мы до какого времени будем тут заниматься? Может, покуда беляки нас всех не переколют?! Военное же время! Призываю к порядку! Тише!

И он застучал кулаком о стол, а на крыльцо взобрался однорукий Толя Стрельников, командир ополчения Соленой Пади. Он всегда был своевольным, Толя Стрельников, всегда любил на народе пошуметь, а когда вернулся с фронта с культей на месте левой руки, то уже и в самом деле умел призывать, речи говорить. Его слушали и, культяпого, выбрали командиром ополчения, а когда выбирали сельского комиссара, то он совсем немногим меньше получил голосов, чем Лука Довгаль.

Взобравшись на крыльцо к самому столу, за которым сидели члены суда, Толя взмахнул единственной рукой и, заглушая поднявшийся шум, прокричал Брусенкову:

– Ты, председатель, на народ по столу не стукай! Народ сюда прибыл не для того, чтобы ты – раз! два! три! – до трех сосчитал, а все бы глазами только сморгнули! Не фокус в балагане пришли глядеть – человека судить. Якова Власихина, вот кого! Должон я знать человека до конца, когда я сужу его, или не должон? Может, мы его стрелим, а мыслей его уж не узнаем сроду! Что касается ополчения – оно выставленное на всех дорогах, и это уже не твоя забота! Ты хотя и власть, но чисто гражданская, а за караулы отвечаю ныне я!

– Дисциплину под себя подминаешь, Толя, вот я о чем! – миролюбиво, даже как-то ласково объяснил Брусенков Стрельникову. – Ты пойми!

– А заместо дисциплины личный анархизм тоже не вводи! Мозги у каждого собственные, а ты, когда засомневался в вопросе, ставь на голосование, не только на себя и надейся! Это когда нас пятеро или четверо, а тут же – народ!

– Ну, не перебивай, товарищ Стрельников, еще предупреждаю! В правилах для Освобожденной территории – иначе сказать, для нашей республики – ясно записано: собрания проводить правильно, ораторам выступать по одному. А ты самого председателя перебиваешь!

– А я тебя не перебиваю. Я – укорачиваю!

– Командир – должон бы порядок понимать. У кого еще вопрос?

Толя Стрельников не уступал:

– Он и есть все тот же вопрос: может ли быть народ сам над собою властью? Отвечай, Власихин!

– Это правильный идет суд! – поддержал Толю Стрельникова Власихин. – Глядит до края – кто на подсудимой скамейке, какой человек? Не с одной стороны его обглядывают. Пущай меня допросят, а дойдет – я ответить не смогу, для людей слов у меня нет, я и об этом, не скрываясь, скажу. Когда же меня народом допрашивают, я и высказываться должон тоже до конца. И я скажу: испытывались уже многие народы, на этом испытывались, чтобы самим собою управляться, но по сю пору ни у кого добром не кончалось. Не было такого случая!

– А нынче – может случиться?

– Нынче – может…

– Почему так?

– От большой беды уходим. И да-алеко от нее должны уйти, чтобы она к нам вновь и еще сильнее не пристала! Все должны наново переменить, всю свою жизнь. Сможем ли? Одно знаю – другого исхода нынче нет!

– Гляди, Власихин-то за пророка робит!

– А ты слушай знай. Слушай, не гавкай!

Власихин и здесь понял, что на площади говорится, откликнулся:

– Какие нынче пророки? Их вот делали-делали для народу, святых-то, а они взяли да против народу же и пошли!

– Ни святых, ни власти – мужицкий бунт до края! Так, что ли?

– Не так! Народ бунтует – а почему? Не против власти вовсе, а ищет власть, чтобы к ней прислониться. Он спит и видит власть, чтобы она от справедливости происходила и сама для себя закон блюла… Ведь как мы сами с собою управимся? Как в самих себя верить будем, долго ли? В себя и ни в кого больше верить – отчаянность страшная! Покуда не погрешил, не обидел, как младенец свят – это просто. Они потому, младенцы-то, ни Бога, ни власти не знают, что сами святы. А вот в себя, в несправедливого, верить, беззаконием закон устанавливать – это как? Своим собственным умом каждый час, каждый день, и ничьим больше?

– Мужики! Народ! Он – контра или кто?

Вскочил с места Лука Довгаль Станционный и, не обращая внимания на председателя, прокричал:

– Скажи, подсудимый, а рабочего ты признаешь? Есть для тебя святой лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – или нет? Не существует он для тебя?

– Для меня нету его.

– Тогда объясни, почему нету?

– А что городской тот рабочий? Не хозяин он на земле. Он – как тот сапожник: настоящему пахарю сапоги изладить, и все! Что ему прикажут, то и сработает. Работает, а работы не видит. Сделал гайку, куда она пошла, зачем и кому – у его капли заботы нету, хотя ты выкинь ее в отхожее место – абы уплачено было. Он какую хошь вредность фабричную сделает – отраву, газов, чтобы людей на фронте, ровно мышев, травить, – ему все одно. Лишь бы жалованье шло. У меня труд – он не выдуманный, он с человеком вместе рожденный. Ты не плати мне вовсе, я все одно буду сеять, хотя бы для себя, когда не для продажи. Это – труд сущий. Труд, а не нанятая работа! А у него какой это труд? Служба, а не труд! Он свободу от капиталиста провозглашает, кричит, будто свободу несет! Какую свободу? А кто его, капиталиста, произвел? Крестьянин или кто? Он же, рабочий, его и произвел своей службой, вовсе не я, мужик! Это не от меня, от его пошло, что все продается и покупается – все! Он – нужон, рабочий. Без его нельзя. Понятно. Но почто его надо плодить по земле без конца и краю?