- Ты, Гришутка, сперва погляди, в какую сторону они сами-то стреляют, может, это наши?

Вскоре стало понятно: фигурки скрытно обходят конопляник, громыхаловских ребят хотят окружить. Тут и Мещеряков рванул из своего кольта и сам заорал дико:

- Бей гадов! Бей контру! - Из конопляника тотчас по контре открылся огонь, а они с Гришкой быстренько скатились из огорода под яр, потом в камыши.

Отсюда Мещеряков и послал в черное звездное небо зеленую ракету. Не опоздал. У белых не могло еще появиться мысли, что это они заставили партизан отступить, - партизаны сами ушли. Прощупали силы противника и ушли.

Когда зеленая нить ракеты перестала искриться над головой, Мещеряков швырнул ракетницу прочь.

Стрельба тут же и спала. Будто ветром отнесло ее куда-то в сторону. Партизаны начали отход, а белые все еще думали: может, это дан сигнал к решающей атаке? Может, вот сейчас партизаны и введут в бой главные свои силы? Еще с какого-то направления ударят? Прислушивались беляки... Все ж таки напуганы были порядочно.

А Гришка Лыткин тяжело вздохнул, догадался:

- Кабы нам сию секунду, товарищ главком, те наших три полка? Которые Крекотень отвел! А?

- Помалкивай! - сказал ему Мещеряков зло. - Помалкивай, змееныш!

Он в первый раз в жизни на Гришку осердился. Подошли к коноводам, молча взнуздали.

Красные соколы выходили из села, под прикрытием небольшого арьергарда строились в походную колонну.

Подскакал Петрович, спросил:

- Ну, главком? Уходишь от Соленой Пади? Все-таки уходишь?

- Будь здоров! - ответил Мещеряков. - Будь здоров, надеюсь встретимся. И даже - в скором времени...

Когда уже тронули, разъехались, Петрович вдруг спросил из темноты:

- А как же с товарищем Черненкой? Она же под арестом? Как с ней?

- А верно, что?.. - вспомнил Мещеряков. Попридержал коня. - Ты вот что, комиссар: допроси, зачем она ехала в Протяжный? Сама ехала или послал кто? Далее рассудишь, что с ей делать. С заразой этой.

Все-таки Мещеряков хотел помириться с Гришкой и спустя время, когда уже перед рассветом они догоняли полки, выходившие на Моряшихинскую дорогу, сказал ему:

- Я, Гриша, запутаю белых гадов! Обязательно! Запутаю ужасной партизанщиной, они про все свои планы забудут, собьются с толку окончательно... - Подумал, вздохнул. - Только, Гриша, для этого, может быть, мне самому нужно будет с толку сбиться? Тоже окончательно?

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Мещеряков вывел полки на большак севернее Моряшихи, рассуждая, что, если белые еще не заняли это село, он даст им бой на марше, устроит засады. Если же Моряшиха уже под белыми - сделает на нее нападение.

Вообще-то Моряшиху удобно было взять: близко подходил к ней бор, а из степи - увал, еще с одной стороны - займище с озерами, густыми камышами и кустарником.

Противник оказался уже и в Моряшихе, и на подходе к ней по большаку с полустанка Елань. На один из таких отрядов Мещеряков и ударил значительно превосходящими силами.

Отряд был с полноценный батальон, хорошо вооруженный, с обозом. Он быстро развернулся, занял оборону, но был уничтожен почти полностью, уйти удалось конному взводу и нескольким офицерам. Пленных не брали.

Когда с севера еще подошли белые, Мещеряков боя не принял, отступил. Его стали преследовать, а он в удобном для этого месте сманеврировал и нанес контрудар. Белые вернулись на большак, Мещеряков - тоже. Стал их преследовать. Азартно воевал. Отчаянно.

Дрались партизаны в этой и в других стычках - представить невозможно, как храбро! Все - как один, один - как все. Революция! Народная война. Сами за себя вели бои, и результат сказался: вскоре разведка донесла, что противник прекратил наступление на Соленую Падь. Сосредоточивается в Моряшихе.

Правда, тут же взялся откуда-то совсем противоположный слух, коснулся каждого партизана: Соленая Падь занята белыми...

Мещеряков сильно рассердился, хотел арестовать нескольких человек, все равно кого, за распространение слухов, хотя и не знал еще, панический слух или правильный.

Но слух ни на кого не подействовал, никто в панику не бросился. Больше того - настроение было победное. Снова удавались Мещерякову победы, хотя и шальные, не настоящие. Они не решали задачи по обороне Соленой Пади, только на моряшихинском направлении изматывали противника, наносили ему сильные потери.

Как в это время действовала вся остальная армия под командованием Крекотеня, Мещеряков не знал. Связь была потеряна.

О противнике судить было еще труднее, - может быть, он растерялся, может быть, разгадывал какой-то новый план Мещерякова, считал, что партизанский главком намерен бить его поочередно на всех направлениях, начиная с моряшихинского...

А плана-то никакого и не было. Совершенно никакого. Уже до крайности измотавшись в боях, Мещеряков все-таки предпринял наступление на Моряшиху и выбил из села белых. Все произошло быстро и неожиданно для него самого. Но так или иначе, теперь можно было и отдохнуть на квартирах, отметить победные бои. И только повесили флаг на штабную избу, как ему доложили: в доме прасола Королева в кадушке с молоком плавают жирные караси.

- Много? - спросил Мещеряков.

- Вся как есть кадушка гудить и бурлить! - доложил Гришка. - Во-от такие! - показал руками пошире себя самого. - И дышат и плавають вовсе не кверху брюхом.

- Карась среди рыбы, словно кошка среди животного - страшно живучая, кивнул Мещеряков. - Это тебе не то что человек: проткнул скрозь - и нету его. Я вот что, Гриша, я отдохну часок, а ты беги к этому Королеву, накажи, чтобы хозяйка карасю не давала бы в молоке заснуть, еще живым залила его квасной гущей. На сковородке чтобы был карась в гуще и со сметаной понятно? Пойди, накажи строго, и о другом чтобы обеспокоились!

Слышались выстрелы - вытаскивали с сеновалов, из подпольев одиночных белых. Крики тоже слышались. За деревней где-то погуще стрельнули - это в офицеров. Промчалась, прогудела во всю улицу повозка - кто-то из ездовых перед моряшихинскими бабами и девками уже начал форсить. Нынче вдруг все стало возможно. О том, что самогон запрещен, и думать нечего. Об этом забыть.

Мещеряков сбросил гимнастерку, рубаху. Рубаха оказалась потной, липкой, а Мещеряков сильного пота на себе не любил, поморщился:

- Ты гляди, в каждый бой прошибает тебя потом!

Лег и уснул. Но только - очень коротко.

Когда проснулся, сразу почуял - приятное что-то. Гадать не пришлось, в соседней комнате - звонкий такой голос:

- А мы с батей...

Петрунькин голос! Сыночкин!

- Дора! - крикнул Мещеряков. - Дора, поди сюда!

Дверные створки распахнулись, вошла Дора.

- Здравствуй, Ефрем! Не раненый ты никуда?

- Никуда. А гнедого в ногу стрелили. И кость не задетая, и не заживает - отдыха нету коню настоящего! Когда случилось, сам забыл уже... Вспомнил, что случилось во время погони за Тасей Черненко, и подумал: "Однако - прослышала Дора-то, что гонялся я за Черненкой. Прослышала и приехала! Было бы из-за чего, а то ведь - тьфу, - язвило бы ее". - Ты какой судьбой? - спросил у Доры.

- С попутными. Еще утрось в Соленой Пади известно было - ты берешь Моряшиху. Приехала. Ребятишек тебе показать. На квартиру куда поставил бы меня, Ефрем. С ребятишками, с Ниночкой неловко в штабной избе...

- Поставлю, - кивнул Мещеряков. - К прасолу Королеву и поставлю. Только я недолго здесь буду, день какой.

И вдруг осенило его: "Вызволять меня Дора приехала. Из нынешней войны. Чтобы чересчур не погружался. Чтобы опомнился". Сам себя спросил: "Опомнюсь, нет ли? Вовремя..."

В каждой стычке Мещеряков нынче шел на гнедом впереди всех, гнедой еще и другую царапину получил, в мякоть другой ноги, на марше даже прихрамывал, но в бою всякий раз вел себя бодро, уверенно, будто сам по себе, а в то же время повода слушался на редкость чутко.

Конечно, и гнедого, и его самого тоже могла в любое время достать шальная пуля, но только война не в шальной пуле заключается хотя бы потому, что от шальной уходить не надо, заботы о ней нет - все равно ее не угадаешь.