От шальной пули спасаясь, как раз можно под прицельную себя подставить, которая тебя одного-единственного ждет не дождется. Может - с самого начала боя, а может - с того январского дня пятнадцатого года, когда он в первый раз пошел в настоящий бой, - неизменно ждет его.

В атаке стреляешь, рубишь - противника не видно, видна только его повадка, только его желание убить тебя. Идешь на врага, а он идет на тебя все равно, в пешем или в конном строю, и тут сразу же надо угадать, кто твой враг среди врагов, кто убьет тебя, ежели только на миг раньше ты не убьешь его.

Распознал - не спускай с него глаз, хотя и нужно еще глядеть, чтобы кто-то со стороны - справа либо слева - тоже не нацелился на тебя. Ищи в повадке его, в каждом его движении - ищи ошибку. В том, как идет он на тебя, как берет тебя на мушку, как поднимает на тебя шашку, - ищи!

То ли он рано поднимет руку, то ли поздно, то ли возьмет влево или вправо, а то - слишком прямо идет на тебя, что-нибудь да сделает слишком, а в этом твоя победа.

На днях, совсем недавно, шел навстречу офицер... Рубака! Он таких, как ты, солдатиков не один десяток научил воевать, он сам вот так же шел на пруссаков и на венгерскую кавалерию, лицо у него - бледное, холодное и расчетливое, глаз - цепкий. Чуял он Ефрема издали, будто рукой уже доставал, горла касался.

"Не верь! - сказал себе Ефрем. - Ни в коем случае не верь, не покажи, что мелькнула у тебя мысль, будто вот этот уже не промахнется ни на волосок! Не покажи!" И не показал. И не он, а офицер допустил самую малую ошибку: поверил Ефрему, будто он перебрасывает шашку с правой руки в левую. А он не перебрасывал.

Ночами, бывало, снилось: тихо и молча приближается человек с шашкой или с пистолетом - безошибочный враг... Не жди от него ничего лишнего, не обманывай: бесполезно.

Но то было ночами, во сне. Наяву же еще ни разу не поверил Ефрем врагу, а сам умел врага обмануть...

И что это нынче он подумал обо всем этом? При жене такие мысли? И офицер вспомнился последний? К чему бы это?..

Дора глядела на него, его узнавала. Живого, невредимого. В который раз узнавала на бабьем веку?

Помолчав, Мещеряков спросил:

- На Соленую Падь не кидались белые?

- Командир полка соколов их не пускал подойти. Ну и ты не давал ходу с Моряшихинской дороги. Тоже - известно.

- Скажи! А у нас среди армии слух прошел: отдали Падь белякам. Где же они, белые, куда отошли?

- Обратно у наших, у сродственников, война на ограде. Хотя бы отбить тебе Знаменскую тоже, вот как и Моряшиху отбил?

- Сделаем... На Знаменской дороге белые - как?

- Нанесли нам поражение.

- На Семенихинской?

- То же самое...

- Быстро управляются... Ну - конец им один написанный. Здоровьем не страдаешь? Ребятишки здоровые?

Обнял жену рукой.

У нее потемнели глаза в узких татарских веках. Говорили, у Доры прадед или прапрадед по матери был татарином, князьком бродячим с речки Алея. Она была белая, светлая, с синими, но узкими глазами, и скулы проступают, и нос как бы придавлен при рождении - на кончике плоский след. Ноздри тоже узкие темные щелки. Дыхание через них заметное.

- На квартиру бы меня, Ефрем, - сказала Дора еще раз. - И ждут тебя там. - Кивнула на дверь.

- Кто?

- Товарищи! Товарищ Брусенков и еще... товарищ Петров, командир полка, красный сокол.

Мещеряков встрепенулся:

- Что нужно им? Не говорили дорогой?

- Говорили. Ты им нужен. А привез вместе всех Звягинцев, старик. На тройке. Тройка - с его же ограды.

- Сам старик? И управляется, ничего?

- Управляется. Брусенкова с собою рядом посадил на козлы, меня с Петровым товарищем на сиденье, ребятишек в ноги погрузили. Сорок верст не заметили.

- А белые перехватили бы?

- У нас сопровождение было. Две роты мадьярских и еще другие соколы. Из полка товарища Петрова. Их товарищ Петров тоже на коней посадил. Они у него уже сколько дней спасением революции занимаются, им пешим оставаться неловко.

- Как-как?

- Ну, самые, можно сказать, лучшие соколы - они теперь роты для спасения революции и порядка. Среди гражданских и даже среди военных. В Новой Гоньбе облаву среди ночи сделали, все до одного самогонные змеевики побили. Грабителев объявилась шайка на Знаменской дороге - до человека уничтожили, не спросили - белые или красные.

- А ненароком они не меня ли приехали спасать от революции? Или революцию от меня? Ты вот что, Дора, - ты шепни моим эскадронцам, чтобы они к прасоловской избе поближе держались. На всякий случай. Поняла?

- Поняла... Как же это можно своим не верить?

Мещеряков стал натягивать портупею, подставил Доре плечо.

- Поправь.

Она поправила.

- Ты что же, Ефрем, был уже в прасоловском дому?

- Не был. Но караси там готовые. Для белого офицерства.

- И прасолиха еще будто молодая. Бездетная.

- Тебе уже известно?

- Известно... - вздохнула глубоко, в дверях снова остановила мужа: Ефрем! Ты не думаешь ли, будто я, спасаясь из Соленой Пади, приехала? Из страха, что белые возьмут ее?

- Нет, не думаю.

- Ну, и за то слава богу.

Через час гости молчаливо взошли в прасоловскую избу. Протопали по крыльцу. По сенцам. По горнице. Задвигали стульями, табуретками, после долго еще шаркали подошвами под столом, накрытым скатертями, уставленным снедью.

Появилась хозяйка, стала приветствовать гостей:

- У-у-же чем богаты, тем и... Е-е-ешьте-пейте, гости дорогие!

Нижняя челюсть у нее сильно вздрагивала. Она взяла круглый локоток одной руки в ладонь другой, подперла подбородок, помолчала и с надеждой глянула на одного из гостей - на командира моряшихинского ополчения.

Тот встал, еще встрепанный после боя, после преследования беляков по сеновалам и погребам, вытер пот с лица рукавом. Сказал:

- Хочу заверить присутствующих и нашего дорогого командарма товарища Мещерякова Ефрема Николаевича: хотя караси и все протчее здешнее угощение приготовлено было для белого офицерства, сию минуту позорно пораженного в победоносном бою и сильно истребленного, но хозяева Королевы - они все одно не контра. Через их, через этих хозяев, мы схоронили в разное время своих раненых не одного человека, и сами тоже хоронились в ихних помещениях, иначе сказать - успешно скрывались. И даже когда белые бывали у их на постое, мы после узнавали от хозяев, какие планы те складывают против нас. А чтобы они, в свою очередь, выдавали белым наши тайны, то этого никогда замечено не было. Так что провозглашаю за товарища Мещерякова! Ура!

Мещеряков встал, поклонился, огляделся кругом, оглядел хозяйку, сделал ей отдельно небольшой поклон, а тогда и выпил. За ним выпили другие, заговорили.

- Это все правильно, - сказал Мещеряков. - У нас в Верстове, в партизанском Питере, тоже были свои собственные, партизанские же буржуи. Привезем к такому раненого либо здравствующего, спрячем кого, - велим скрывать и ухаживать. Когда не сделает - пообещаем пожечь. Добра много, он и бережется от огоньку. А искать - у такого белые не ищут. Не подозревают. Обоюдная польза. Так что спасибо хозяевам за нынешнее приглашение. Поглядел в черную, прямо-таки смоляную бороду прасола и спросил: - А деньги, назначенную сумму, поди велели тебе выкладывать партизаны под пенек либо в дупло лесное? И не раз?

- И не раз, - подтвердил прасол как будто даже обрадованно. - Не раз! Но только лично наказывали явиться в условное место и лично вручали в самые руки расписку.

- Зачем же лично-то, - удивился Мещеряков, - когда можно без лишних хлопотов! - Протянул прасолихе стаканчик. - Выпьем за хозяюшку! Сделайте милость, как зовут-величают?

- Евдокия Анисимовна! - ответил прасол.

- Евдокия Анисимовна! - подтвердила хозяйка, пригубила ядреными губами. Дебелая была женщина. Не старая вовсе. Все еще боялась гостей, но уже заметно меньше.

- Мы нонче для всех польза! - сказал прасол. - И белым, и красным, и даже еще какие-то тут бывали, даже им, вовсе не известным. Для нас-то польза существует нынче где или нет? И будет ли когда-нибудь, хотя бы не в слишком далеком времени?