- В обход мочажины на большак и по большаку с криком, с шумом гоните до самой Салаирки. - Сосчитал рукоятью нагайки троих: - Первый, второй, третий! За мной!
Тронул вправо, через пашню.
Он рассчитывал, что Гришка со своими конниками спугнет бандюков с большака на проселок вправо. Проселок на неудобной этой, мокрой и озерной местности держался вдоль большака, верстах в двух от него, потом круто брал еще вправо, на деревушку Семиконную. Если бандюков нет ни на большаке, ни на проселке - значит, они белые, к белым и ушли. Их уже не возьмешь, но хотя бы узнаешь, кто такие. Если свои, с Освобожденной территории, так не должны уйти далеко. Будь они все верхами - пошли бы пашней, напрямик и куда угодно, но с тарантасом только две дороги: большак на Салаирку и проселок на Семиконный. На этом проселке и ловить банду...
Перемахнув мягкую, только что сжатую пашню и с небольшой гривы снова спустившись вниз, под уклон, Мещеряков дал коням передышку. Лег на землю. Ночью вот так глядеть снизу вверх вдоль земли - далеко можно видеть, и бинокль хорошо берет, особенно движущиеся предметы, слышно так и совсем неплохо, если только вблизи тишина, никто тебе не мешает ни словом, ни вздохом. Мещерякову никто не мешал, кони похрапывали, так он отошел чуть в сторону, чтобы не слышать их.
Но не было ничего ни слышно, ни видно. Ночная осенняя степь чуть шелестела травами, где-то совсем близко была неубранная полоса хлеба, хлеб позванивал колос о колос, и о почву задевали невысокие облака. Тишина Мещерякова ничуть не разочаровала, он подумал - расчет его правильный: пашней бандюки не поехали, побоялись, на пашне останется след, по следу их с рассветом настигнут, хотя бы и за много верст.
Проселок же где-то близко давал большую петлю, на ту петлю и метил Мещеряков, соображал, как бы не ошибиться в темноте, не взять правее либо левее...
Вспоминалось: наутро предстоит сражение, но азарт погони, еще какое-то упрямство охватили его, он легко уговорил сам себя: "И здесь успею и там! До рассвета далеко еще!"
Все-таки немного погодя, прислушиваясь к прерывистому дыханию гнедого и беспокоясь, как бы не загнать его, как бы не вывести его из строя, он подумал опять: "К бою-то к нынешнему, к особенному бою, я уже сильно готовый! Как бы не потерять эту готовность. Не опоздать, не промахнуться..."
Опять похрустывала под копытами нескошенная трава. "Успею!" - думал Мещеряков, а когда выехали на крутую петлю проселка, выехали точно, не забрав ни право, ни лево, Мещеряков сразу же и догадался - не успел.
Проселок огибал здесь глубокий, мокрый лог, как раз от поворота шел круто под уклон, примерно за версту пересекал этот лог и поднимался в обратном направлении.
По прямой на ту сторону - рукой подать; прошлась по той стороне луна, так проселок с плюшевой синеватой пылью даже на какое-то время видно стало. А еще стали видны фигуры конных, и тарантас тоже мелькнул. И колеса стукнули. И копыта.
Но это было по прямой, а туда-обратно - две версты, притом одна верста в гору и размытая, неустроенная, саженей, верно, тридцать длиной - гать, по которой коней надо вести спешившись. И еще, как это часто бывает, что вместе с одной неприятной догадкой сразу же приходит и другая, Мещеряков вспомнил карту местности, а на карте проселок - как вслед за этим логом он дает развилки еще на два или на три населенных пункта, а уже после того достигает деревушки Семиконной.
- Ушли... - сказал он. - Ничего больше не выдумаешь - ушли, гады...
И погоня показалась ему глупой, никчемной, и себя самого он за эту глупость сильно стал упрекать: ну зачем он-то поскакал! Полководец, перед боем! Даже и во тьме не глядел бы на тех людей, которые были с ним рядом.
С той стороны крикнули:
- Щ-щенки мещеряковские! Слюни-то поди до полу у вас достали уже?
Все слышно было, как там притормозили, как спешились - дали коням передышку, чувствуя себя в безопасности. Даже и огонек цигарки будто бы мелькнул.
Внизу, по дну лога, булькала вода, кое-когда волновались камыши. После захрюкала свинья. Наверное, одичавшая какая-то - ушла из Протяжного либо из Семиконной еще весной и одичала в этом буераке окончательно...
Когда на той стороне зашевелились, должно быть, решили снова трогаться в дорогу, Мещеряков вдруг подъехал к самой кромке лога и крикнул:
- Эй, ребята! Слышно вам?
Кто-то там, на той стороне, кашлянул, кашлянул не просто так, а в ответ, и он крикнул снова:
- Так это я, Мещеряков, и говорю! Лично! Вот какое дело: бросайте тарантас и бабу - живую, невредимую. Сами - с богом! Даю обещание - никто вас не тронет. Когда же вы несогласные, с утра половина моей армии пойдет по вашему следу, и говорю точно: пойманные будете все! Я на следу на вашем стою и уже не сойду с него! Мало того, всю вашу родню возьму, всякого возьму, кто из ковшика подаст вам воды напиться! Ни тетки, ни дядьки вашего живыми не оставлю! Все. Договорились. Поняли друг друга!
С той стороны грохнул выстрел.
Кто-то рядом с Мещеряковым тоже вскинул было винтовку. Мещеряков сказал:
- Отставить! Вот разве в кусты зайти, а то они, может, в действительности видят нас хорошо.
В кустарнике переждали беспорядочную пальбу. Пули шли все больше правее, цокали о ветви, посвистывали.
Когда на той стороне угомонились, Мещеряков крикнул снова:
- Ну, ребята, так мы едем! Бросайте тарантас с бабой на открытом месте, на лужке. Чуток подальше того, как сейчас стоите. Чтобы без провокации мы ее взяли обратно.
И поехал по дороге вниз. За ним - остальные. Еще стукнули выстрелы, и даже бердана ударила железными обрезками. Обрезки летели со звоном и воем, прямо как картечью палили, но до этой стороны не долетали - плюхались в камыши, чавкали там, словно поросята... А у белых, у тех винтовки были нарезные. С бердан да еще железками белые никогда не стреляли.
- Так поспешайте, молодцы! - крикнул еще раз Мещеряков. - Мы сию минуту едем! - Своим он сказал: - Пришпорить! Кто их знает, вернутся - на гати нам засаду сделают! Надо туда раньше их поспеть!
Все-таки гать переходили с предосторожностями - двоим Мещеряков приказал пешими быстро бежать на ту сторону, сразу же залечь. В случае малейшего шороха открывать огонь. Двое перебежали. Тогда и остальные выехали на другой берег лога, но тронулись не дорогой, а пошли в обход, чтобы к тому месту, где было бандюкам наказано оставить тарантас, подъехать с противоположной стороны. Когда было совсем уже близко, спешились, оставили коней при коноводе и пошли, пригибаясь к земле, тихо, осторожно.
- Кто их знает, варнаков, - шептал Мещеряков, - кто их знает? Конечно, они могут тарантас загнать в кусты, сыграть нам на нервы. А могут и с фланга засаду сделать, из травы, из кустиков пальнуть...
Выпряженный тарантас стоял на лужайке, которую Мещеряков указал. В тарантасе, связанная, сидела Тася Черненко.
И сидела-то, будто ни в чем не бывало. Не заметишь сразу, что руки связаны за спиной, никогда не подумаешь, что украденная женщина. Сидит, смотрит на луну.
- Ты хотя бы голос подала, товарищ Черненко! - удивился Мещеряков. - А ну, ребята, развяжите попроворнее девку-то!.. Товарища Черненку! - И сам принялся Тасю развязывать. - Ты гляди, веревка у их на этот случай припасенная была! Добрая веревка! Ну, закоченели руки-то?
Черненко обернула желтое, словно у китаянки, лицо с большими черными глазами. Глаза тоже пожелтели при этом повороте, она как-то странно улыбнулась, будто почувствовала их желтизну. И только. Ничего не сказала.
Подошел коновод с конями:
- Товарищ главнокомандующий, твой-то гнедой-то - в ногу пулей поцарапанный! Это, видать, когда они с другой стороны палили, и произошло.
- Не может быть? - воскликнул Мещеряков, бросился к гнедому щупать рану. - Это как же мне завтра без коня-то, а? Ну, какой же я буду без гнедого? - Посмотрел в сторону Таси Черненко, сказал тихо: - Нет, это точно: от баб солдату удачи нет! Неужто и правда нет?..
