- Барин, - сказал он, и с Терезой мгновенно сделался ужасающий припадок. Она покатилась по полу, испуская пронзительные крики, и неизвестно, сколько бы времени продолжалось подрбное ее расположение, если бы горничные, покончив с платьями, не принялись за чулки. Тереза вдруг утихла и села на полу.

- Нет, нет, - крикнула она, - чулки нельзя резать.

Чулки для Прекрасной Терезы были окружены, всегда неким таинственным и священным ореолом. Чулками она была впервые заманена на тернистый путь греха, на чулки ее всегда были устремлены взоры всякого мужчины, независимо от возраста и общественного положения, к чулкам, наконец, натянутым, правда, на ее стройные ножки, припадал еще так недавно Морис своими страстными устами. Вспомнив все это, она успокоилась и, прижав к сердцу несколько прозрачных шелковых пар, спросила, всхлипывая:

- Ну, что "барин"?

- Барин хотят проститься.

Тереза вскочила мгновенно.

- Почему проститься?

- Они уезжают!

- Надолго?

- Надолго.

- Пусть войдет!

Пьер Ламуль, очевидно, был тут же неподалеку от двери, ибо он вошел тут же. Прекрасная Тереза решила не приходить сразу в хорошее настроение. Она отпрыгнула, словно увидала привидение, простерла руки и крикнула:

- Прочь!

- Я... я... уезжаю, - пробормотал Ламуль.

- Изверг!

- Я думаю поместить часть свободных денег в кокосовые рощи Соломоновых островов... но мне нужно посмотреть их, чтоб лично убедиться. Я вернусь не раньше как через два месяца.

Тереза решила, что как раз наступил момент для окончательной победы.

- Уезжайте,- крикнула она,- уезжайте! Бегите к своим чернокожим уродинам, влюбляйтесь в разных диких дур! Вы вернетесь через два месяца? Ха-ха-ха. Какое мне до того дело, когда уже через две недели в смиренной монахине- сестре Цецилии - никто не узнает былую Терезу! О... как я буду молить бога, чтоб он хоть разочек метнул молнию в вашу подлую лысину, чтоб он пихнул вас в лужу на самой середине Итальянского бульвара! Не прикасайтесь ко мне, ибо монахини не ведают объятий мужчин. Жалкий кромешник! Мирянин! А когда же ты уезжаешь?

- Сегодня вечером!

- Уже! А почему не днем?

- Поезд идет вечером!

- О эти расписания!

- Вот билет!

Не веря своему счастью, Тереза кинулась банкиру на шею.

- Пьер, Пьер,- кричала она, - я люблю тебя!

- Увы, это невозможно... Как же ты обойдешься без кокосов?

Через пять минут четыре полотера и два лакея уносили из будуара остатки дурного настроения. При мысли о предстоящем блаженстве Тереза забыла все свои горести. Она даже решила не дуться совсем на Мориса, чтобы не упускать ни одного мгновения счастья. Она выбрала чулки, которые лучше всего подходили к ее малиновым губам, десять раз переменила прическу, от нетерпения готова была исколотить негра, считавшего, как ей казалось, невыносимо медленно, Наконец блаженный миг настал. Роскошный автомобиль, шурша по гравию, скрылся за воротами виллы и загудел пс шоссе. В последний раз из облака пыли мелькнула знакомая лысина. Тереза кинулась к телефону.

- Господина Мориса Фуко,- крикнула она, изнемогая от страсти.

- Господин Морис Фуко,- ответил голос,- уехал вчера вечером и вернется в Париж через три месяца.

Негритенок, - поливающий в саду розы, рассказывал, что не успел умолкнуть вдали шум автомобиля, как посыпались стекла из окна комнаты барыни и на клумбу со звоном шмякнулся телефон, больно хватив негритенка по носу слуховою трубкою.

Когда на следующее утро горничная принесла в спальню шоколад и кусочки поджаристого хлеба, то она никого не нашла на несмятой даже постели. Все шкафы были открыты и ящики выдвинуты, но кроме самых лучших чулок ничего не пропало.

Впрочем, пропала еще сама Тереза Прекрасная.

Часть Вторая

Глава I

На палубе "Геракла"

Несмотря на то что из Гавра два раза в неделю отбывали трансатлантические пароходы, каждый раз отплытие их обставлялось так торжественно и великолепно, словно подобное происшествие случалось в первый и последний раз. Тут были особые поезда, состоявшие из великолепных синих пульмановских вагонов, оркестры музыки, пушечные салюты, аэропланы, кидающие букеты цветов, специальная газета с фамилиями отъезжающих, лотки с бюстиками Вандербильдта и Рокфеллера, из коих один непременно находился среди пассажиров, портреты Лины Кавальери по случаю пятидесятилетия со дня ее первого увлечения, и многое другое. Пароход "Геракл", долженствовавший отойти в описываемый нами день, был первый по величине пароход океанской компании, и взрослый человек должен был затратить около суток, чтобы пройти расстояние от носа до кормы. На пароходе были банки, рестораны, кинематографы, театры, отели, гаражи, спортивные клубы, уголовный и гражданский суды, сыскное отделение, церкви всех вероисповеданий и особое помещение для атеистов. Газеты всех направлений выпускались на пароходе. Об океане никто не думал. Он трепыхался где-то там, под ногами, и лишь иногда во время сильнейшего шторма публика вспоминала о нем по легонькому покачиванию судна, которое, впрочем, начинало чувствоваться обычно уже к концу шторма. Когда наступил миг отплытия, оркестры грянули марш, пушки выпалили дружно и оглушительно, родственники и провожающие заорали "ура", а количество махавших платков было так велико, что поднятый ими ветер выгнал в открытое море большой рыболовный парусник. Букеты цветов завалили палубу и берег и, попав в море, плавали словно медузы. Дамы спорили между собою относительно того, который из пассажиров - Рокфеллер, и покупали списки принадлежащих ему заводов с указанием приблизительного дохода его за последний год.

- Велика штука- миллиард,- говорил Ящиков, плюя в голубую бездну и смотря, как окутывает дымка берега Франции,- да у нас в России - мне сестра писала - одно время нищему миллиард подать считалось неприлично.

- Да ведь тут твердая валюта, - возражал Валуа.

- Вот разве что твердая... Нет, что ни толкуйте, не поражает меня его богатство!.. Видите - сидит один и пьет шампанское! Не имей сто рублей, а имей сто друзей!..

- О, Франция, - говорил Валуа, глядя на исчезающий берег,- так некогда смотрел на тебя мой предок Генрих П, отправляясь в гости к английскому королю. Взойду ли когда-нибудь, одетый в порфиру, я на твой украшенный лилиями трон, или вечно буду слоняться по кафе в жалком пиджачишке, подходящем ко мне, как корове седло. О, Франция! Прекрасная изменница! О, Франция!..

- Человеку свойственно любить свою родину, - сказал Ящиков, нацелившись окурком сигары в чайку, - наш писатель Карамзин отлично эту мысль выразил. Самоеды, говорит, и те любят, а у них вся родина, можно сказать, одна сплошная льдина!.. А кольми паче счастливые швейцары, которые перед одним господом преклоняют гордую свою выю!.. Да-с!

В это самое мгновение на палубу из ресторана вышел человек, при виде которого оба собеседника ахнули от изумления.

- Эбьен! - вскричал Роберт Валуа.

Адвокат несколько смутился.

- Да, это я, друзья мои, - сказал он, - я еду улаживать тяжбу двух соседних островов, оспаривающих друг у друга морскую рыбу...

- Ну, мы - люди холостые, - сказал Ящиков, - мы можем прямо сознаться: мы едем на остров Люлю! Чем я рискую! У меня еще в 1917 году отняли отчизну!

- А у меня, - сказал Валуа, - отняли трон еще в XVI веке!

Эбьен помолчал и заметно покраснел.

- А как вы доберетесь до острова Люлю?- спросил он.

- Мы доедем на этом чудище до Буэнос-Айреса, а там, говорят, рукой подать до острова Люлю! Любой извозчик, то есть, тьфу, любой пароход доставит!..

- Вы убеждены в этом?

- Как дважды два - четыре!..

Внезапно на палубе раздался дикий крик. Трое собеседников с испугом оглянулись и увидели человека с боль - шою рыжею бородою в синих очках, который бежал, охваченный необычайным ужасом, а за ним следом, извиваясь и подпрыгивая, мчалась громадная кобра, при виде которой дамы испустили пронзительный визг и попадали в обморок, а все присутствовавшие мужчины выхватили револьверы.