Мы выехали вечером. Через час проводник принёс нам чай в тяжелых под серебро подстаканниках, на которых было изображение несущейся тройки лошадей с лихим ямщиком в кошеве и буквами КЖД.

– Служивый, где тут стаканчиком водки можно разжиться? – спросил отец проводника.

Тот оценивающе посмотрел на отца и сказал:

– Заходи ко мне через пару часов, там и сообразим. Малого как раз спать уложишь. Я дверь запру, всё равно в ваше купе посадки не будет, все места выкуплены.

Мы перекусили, чем Бог послал, вернее, что мама приготовила, и отец стал укладывать меня спать. Диваны уже были заправлены, и я с некоторой опаской лег на белоснежную простыню, отдающую каким-то особенным казённым запахом.

В моё время люди особенно не ездили, если не заставляла нужда и мало у кого были деньги, чтобы разъезжать в поездах вторым классом. В основном ездили третьим классом в плацкартных вагонах или в четвертом классе – в общих вагонах как в автобусе. Отдельно ездили большие чины в первом классе – спальных вагонах или зэки в клетках в столыпинском вагоне. В то время количество сидящих было немногим меньше несидящих, а если к ним прибавить отсидевших, репрессированных и пораженных в правах, то это будет большая часть населения нашей великой страны.

Я лежал на диване, укрытый одеялом, и смотрел в окно. Где-то вдали виднелись огоньки, которые то начинали приближаться, то промелькивали мимо вагона, то вдруг исчезали в клубах дыма от паровоза, приносившего с собой запах гари и черную пыль, которая проникала во все дырки и щели стареньких вагонов.

Не верилось, что пройдёт каких-то двадцать лет, и паровозы заменят тепловозами, а потом и электровозами, а старенький поезд сделают фирменным и назовут его «Вятка» по имени реки, на высоком берегу которой была наша маленькая больница, в которой я лечил перелом ноги и демонстрировал отменную память, открывшуюся после сотрясения мозга…

– Вставай засоня, – будил меня отец, а в окно пробивались лучи солнца и светили прямо в глаза, хотя я старался отстраниться от них. – Пошли умываться.

Умывались в служебном туалете, и пили в своём купе вкусный чай с сушками. Потом оделись и стали ждать прибытия в Москву.

Примерно через полчаса после чаепития поезд прибыл на Ярославский вокзал.

– Давай, Вася, – сказал проводник моему отцу и пожал ему руку, – и мальцу твоему удачи.

По опустевшему перрону шёл мужчина тридцати с небольшим лет и вёл за руку пацана в красных шароварах с начёсом, за которыми мама стояла почти полдня в очереди. Хотела купить синие, но остались только красные, и сколько было шума, когда я не хотел надевать их. Мне объяснили, что это настоящие гусарские штаны и их носили только офицеры, тогда я сдался и стал послушно надевать их, потому что всегда хотел стать офицером и ходить в блестящих золотых погонах с орденами на груди.

– Товарищ Северцев? – нас остановил мужчина в светлом плаще. Был он высок ростом, немного повыше моего отца, волосы светлые, зачесаны назад, гладко выбрит и из-под плаща была видна белая рубашка с синим в желтую полоску галстуком. – Покажите предписание.

Отец достал из кармана какую-то бумажку и протянул мужчине. Тот посмотрел на неё, на меня, хмыкнул, достал из внутреннего кармана авторучку с отвинчивающимся колпачком, какую-то книжку, положил на неё бумагу и что-то написал. Затем отдал бумагу отцу.

– Попрощайтесь, – сказал незнакомец.

Отец поднял меня на руки, прижал к себе, поцеловал и сказал:

– Ничего не бойся. Мы всегда будем ждать тебя. Мама с братом желают тебе удачи, – и поставил меня на землю.

Отец хотел передать мне маленький закругленный чемоданчик, который в народе назывался «балетка», но мужчина остановил отца:

– Не нужно, у него будет всё, что нужно. До свидания. Всё, что нужно, вам сообщат, – а потом повернулся ко мне и сказал просто:

– Пошли.

Я сделал несколько шагов, посмотрел на отца и пошел за мужчиной куда-то в неизвестность, понимая, что происходит что-то очень серьёзное, но не настолько опасное, что мои родители будут провожать меня как в последний путь.

В конце перрона я оглянулся назад и увидел отца, который издали казался очень маленьким и совсем не таким, каким я его знал. Все мы когда-то уходим в большую жизнь. Наши родители остаются одни, вспоминая те времена, когда мы были маленькие, проказничали или радовали их какими-нибудь хорошими делами, но всё равно стремясь поскорее вылететь в вольную жизнь, не связанную никакими домашними правилами.

Я хотел помахать отцу рукой, но не стал этого делать, чтобы он не сорвался с места и не побежал ко мне, подумав, что это я зову его к себе и мне очень плохо без него. Я хотел быть взрослым и сейчас шёл в эту взрослую жизнь.

Рядом со мной шел мой начальник, потому что его я не знал, а он меня уже знал и знал, что мы приедем. Куда он меня повезёт, что будет дальше, меня не особенно волновало. Я в первый раз был в огромном городе, где много людей, которым до тебя нет совершенно никакого дела, а вот тебе интересно, чего они куда-то бегут, несут сумки и портфели, едут в потоке машин, видных с привокзальной площади.

Мы подошли к новенькой темно-синей машине. Таких машин я еще не видал. Да и вообще, сколько машин я видел? Две или три. В наших краях они были редкостью. Машина ЗИС, как у Сталина, у директора завода и машина «Победа» у главного инженера.

– Как машинка? – спросил мой провожатый и, не дожидаясь ответа, продолжил, – «Москвич-401», только что с конвейера. Таких за границей нет. Мы их обставили по всем показателям. В войне победили – раз. Всё разрушенное восстановили – два. И обгоняем их по всем показателям – три. С нами, брат, шутки плохи, – и он показал мне здоровенный кулак. – Садись на заднее сиденье, мало ли что, дураков на дорогах много, а машина моя, купил, все накопления спустил. А ты чего молчишь? У тебя что, языка нет?

Я показал ему язык и отвернулся в сторону. Мне почему-то совсем не хотелось разговаривать с этим человеком, хотя, как мне казалось, с ним придётся разговаривать и очень много разговаривать.

Мы ехали по улицам, останавливаясь на перекрестках.

– Смотри, это проспект Мира, – говорил мой сопровождающий, – какой простор, какая сила, а это выставка достижений народного хозяйства. Когда вырастешь, обязательно сходи. Увидишь, чего мы достигли и почему нас ненавидят все страны, которые не смогли достичь такого же, как и мы. У нас самая богатая страна в мире, поэтому все и тянут ручонки к нам. Ну, мы им пальчики-то и отшибем.

– А вот почему, – спросил я, – у нас самая богатая страна в мире, а мы со своей семьёй живем в тесной комнатушке, а у Ленина была своя отдельная комната, и у них в семье у каждого были свои комнаты, книги они читали в просторной гостиной, а кушали в столовой? Они тогда жили богаче, чем мы сейчас?

Мой куратор как-то вдруг задёргался, дернул какой-то рычаг, резко нажал на педаль газа, машина дернулась и заглохла.

– Запомни раз и навсегда, пацан, – жёстко сказал он, и глаза его стали колючими, – я этого не слышал. Если еще брякнешь где такое, то твою семью могут в лагеря упрятать, а тебя, гадёныша, к стенке поставят. Мы не заграница какая-нибудь, у нас детей за здорово живёшь расстреливают. И ты не лезь в петлю. Иногда думай о том, что говоришь, понравится ли это тому, с кем ты разговариваешь. А твои слова – это вредительство. Продумай, на чью мельницу ты воду льёшь.

Он снова завёл автомашину, и мы поехали дальше, не проронив ни слова.

Скоро Москва закончилась и началась такая же местность, как и в окрестностях нашего города. Столичность жизни наблюдается только в столице, а вне её – всё одинаково.

Дорога была относительно хорошей, потому что асфальт был местами неровный, и водителю приходилось притормаживать, чтобы не влетать на полном ходу в яму. У дорожного указателя «Поскребыши» мы повернули налево и поехали по лесной дороге отменного качества. Понятно, что машины здесь ездят не так часто, как по главной трассе.