– Та-а, то ты меня не знаешь ещё? Я больше – опасных люблю! Тише ты, с поцелуями!

– Гладь, Глашенька! Гладь… Какое морское появилось слово: гладь…

Серёжа наклонился и сказал тихо:

– Пойдёмте в мою каюту, Танечка. Здесь становится тесно.

Она поняла и молча поднялась. Васька с Глашей, сделали вид, что не заметили их ухода. Для Тани этот переход из одной каюты в другую был подобен кругосветному плаванию, полному скрытых тревог. Новые запахи, звуки, отдалённый разговор, где-то звякнула чайная ложечка. Это звук показался ей таким родным и привычным, что она его оставила в памяти, как спасительный ориентир. Серёжа открыл каюту и пропустил её вперёд, успев включить свет.

– Спасибо, – поблагодарила она и поспешила пройти мимо цветной занавески, скрывающей койку. Присела к столу. Хозяин включил настольную лампу и выключил общий свет. Она огляделась. Каюта Сергея была почти такой же, как предыдущая, если не считать двух книжных полок. Таня глянула на корешки – увидела несколько знакомых авторов, ей стало спокойнее, увидела фото женщины и мужчины в рамочке над столом.

– Это мои родители. – Сказал он, хотя она ни о чём не спрашивала.

– Чай? Кофе?

– Уже достаточно. Спасибо. – Возникла пауза.

– Что мы с тобой будем делать, девочка?

Было до странного тихо. Горел ночник. Занавеска над открытым иллюминатором не шевелилась, но тень её на столе до удлинялась, то укорачивалась. Казалось немыслимым, что минуту назад в такой же каюте могли разместиться ещё и подруга с шумливым Васькой. Тихая и полуосвещённая каюта была только для двоих.

– Я понимаю, раз мы сюда пришли… И вообще, раз всё так… Я не ханжа и без предрассудков…

– Спокойно, Танюша. Пойдём прогуляемся…

– Спасибо… Я люблю ночь…

– Вот свитер, надень. Тебе будет теплее.

– Спасибо. – Подошла к зеркалу, на ходу продевая в рукава руки. – Ой, какой длинный! – Поправила волосы. – А тепло как, – сжалась, словно от холодного потока пряталась. Неожиданно потянулась и поцеловала его в щёку, – спасибо.– И, торопливо, не давая времени опомниться и обнять её, потянула из каюты. – Пойдём-пойдём!..

– Ой, как хорошо! Желанный глоток воздуха.

Замерли тихие и пустые улицы. Блеск луж и стекол. Тени на тротуаре, как глыбы и пропасти. Через них надо перепрыгивать или перелетать. Ветви над головой брызгают звёздами или усталым дождём в лицо. Свежо и тревожно. И радостно. Снова – мостовая и камни. Ступени наверх. Черная громада горы, как облако, закрыла половину неба. Город огнями рассыпался где-то внизу. Там же, как в глубоком колодце, лежало море, отражая серебристую пыль звёздного неба.

Он первым нарушил молчание, и все ожило и заговорило…

– Почему ты молчишь?

– Разве надо говорить? – Она повернула лицо к нему.

– Надо.

– Мне казалось, ты о чем-то задумался. И я не мешала тебе.

– От этого мне ещё приятнее. Даже молчать.

– А я устала молчать в одиночку.

– Ты одна здесь живёшь?

– Одна.

Он не спросил «почему?» и какое-то время опять шли молча. Остановились.

– Ты – механик? – спросила, чтобы прервать паузу.

– Нет. Я – штурман.

– Штурман? – переспросила, с акцентом на «ман». Штормовой мужчина?

– Ты романтична. Сразу этого не скажешь. Прости, огорчу тебя: должен был прийти к вам в каюту механик, а пришёл я.

– Случайно? Двери перепутал? – Ей стало смешно, или нервно. – Тебя «по ошибке посадили в самолёт», как в кино?

– Механик сел играть в преферанс. Прости.

– А, Вася говорил, что механики на флоте самые умные.

– Это правильно. А штурмана – пьют и бабники.

– Это правда?

– Я же здесь.

– Бабник? Значит – правда.

Опять повисла пауза. Она опять прервала её первой:

– Ночь – это большая пауза. Мне так сейчас показалось. Наверное, она мне нужна сегодня.

– Почему ты одна в этом городе?

– Мама была главным бухгалтером на пищевом комбинате, но уехала в Израиль и стала билетёршей в кинотеатре, папа – был хорошим адвокатом, уехал в Киев по делам клиента, потом – в Минск, в Москву, в Омск… В общем, семья пошла за Моисеем, по своим пустыням.

– А ты где училась?

– В Плехановке, три курса. На четвёртом – мама уговорила переехать к ней, на Святую землю, где самый мудрый народ.

– И что? Действительно, самый мудрый?

– Который всю жизнь воюет? Это мудро? Рожать детей для войны?

– Если я правильно понял историю, то исход народа на сорок лет был нужен для того, чтобы нарожать два поколения молодых воинов. С этим можно было вернуться в Египет многочисленным войском и отвоевать землю. До сих пор – воюют… Со всеми соседями. Мудрее было бы строить кибуцы в Биробиджане, а Святой город сделать городом-государством главных религий, по типу Ватикана…

– Ты бы ещё про Рим, про греков и походы крестовые вспомнил. Разве можно судить о народе по легендам и летописям?

– Можно. Я думаю – можно. Ведь мы, все равно, говорим о людях: что любили, что защищали, чем гордились – в этом суть. А не в том: кто с кем воевал.

– Ты бы стал воевать за святую землю? Есть для тебя – святое?

– Моисей просил народ поверить в нового бога, и в этом найти себя. Одни собрали всё золото и создали культ денег и культ вечной войны за святые земли. Не получится в Израиле – придут в Крым.

– В Крыму татары.

– Купят…

– А другие?

– Другие – мудрее. Находят талант в ребёнке и рады ему, как новому богу. И весь мир перед ними: мир музыки, мир науки, мир врачевания и духовности… В Штатах, в России, в Европе, в Японии… Так?

– Давай помолчим?

– Хорошо. Помолчим.

– Хорошо помолчим, хорошо? – Она улыбнулась и прижалась к нему. – Ты не замёрз? Теперь я тебя немного согрею. Можно?

– Ты женщина. У тебя слово «можно» от слова «могу».

– Я умная женщина, когда этого хочу. А про мудрый народ и Святую землю – не надо. Ладно?

– Чего об этом? Все равно половина в Германию уехала, а не в Израиль…

– Почему?

– За Израиль воевать надо, а в Германии – за сожжённых в печах родственников – компенсации платят.

– Не смей так!

– Прости. Но ты сама знаешь. От того ты одна. А тебе говорить надо.

Она отошла к краю обрыва и долго стояла там, глядя на море. Представила море в Израиле, море в Германии, море в Штатах. Везде были люди, но не было места.

– Мне нигде не осталось места, – сказала вслух. – Это так глупо.

Он осторожно подошёл и тихонько обнял её:

– Умному человеку нужно научиться молчать, – он прошептал это совсем рядом, будто потянул её от края обрыва.

Она повернула к нему лицо и ответила шёпотом:

– Я умная. Я уже молчу. Я уже – не одна.

Он хотел что-то сказать, но целоваться было приятнее.

– Светает. Видишь, море было глубоко внизу, как в колодце, а стало всплывать и вспухать горизонтом. С каждой минутой оно всё светлее и больше, как добрая собака, которая идёт через весь двор, изгибая спину и хвост, и подставляя лобастую голову и нос, чтобы мы погладили.

– А у тебя нос холодный… – Целует. – А сам весь горячий. А я – я горячая?

– Самая горячая.

– Самая горячая из женщин?

– Самая…

– Пойдём назад? – Её пальцы легли в его ладонь. Он осторожно поднёс их к губам. Поцеловал один за другим пять пальчиков. Другие – пять пальчиков. И запястья, такие горячие и чувствительные, что ей стало щекотно, и она запрокинула голову от удовольствия. Провел её ладонями по своей щеке и подбородку.

– Колючий.

– Прости, не успел побриться.

– Успеешь. Я дам тебе время. А что такое порядочность?

– Почему такой вопрос?

– Не знаю, – пожала плечами. – Так что?

– Сейчас, кажется, что умение услышать и понять другого человека. Любого. Умнее ли, глупее, проще… Так перед смертью, уходя к богу, исповедуются смертному. Духовник – не нужен. Просто – кто рядом окажется. Бог может не расслышать. Не понять. Ближний – ближе всевышнего. Грешный – понятливее… Иногда мне приходят такие мысли.