Боб уже сторожил хосписа и знает всех. Новички появляются редко. Возможно, причиной тому жёсткое правило доктора – никаких родственников и посторонних. Наверное, это оправдано. Во всяком случае, практика его теорию оправдывает. Первый раз, когда шумные богатые родственники приехали и прорвались к милому старичку из двенадцатого номера, любившему танцевать после ужина блюз со старушкой из пятого, все закончилось её слезами и выносом мебели и вещей покойного. Конечно, всё было сделано тайком от пациентов, но никто из них не спал в ту ужасную ночь.

Второй случай произошёл совсем недавно: команда телерепортеров пыталась устроить шоу-программу типа «кто есть кто?». Доктор вызвал полицию. Старушка из пятого оказалась принцессой, отказавшейся от наследства ради любви, но любовь, увы, не бывает вечной.

Нет реальных причин тревожить тех, кто выбрал себе покой и уединение. Бывают паломники веры, бывают паломники к докторам или знаменитостям, а бывают самодостаточные и скромные в выборе «жить там, где я есть».

Светает. Начинается утренний спектакль, когда бабушки в колясочках, одетые в белое и в шляпках, благосклонно кивают в ответ старичкам с тросточками:

– Доброе утро. Какая чудесная сегодня весна…

– Эта осень, мадам.

– Я же вижу, что это весна… Как хороши, как свежи были розы…

Большинство пациентов говорят на русском. Странно, они – русские немцы, их предки от времен Петра I жили в России, они сберегли язык Гёте и Шиллера в бесконечных лесах русских губерний и волостей, областей и районов, их подозревали и преследовали в периоды войн, как потенциальных шпионов, но когда они – наконец-то! – вернулись на родину предков – они упрямо захотели говорить на русском. Почему?

Боб любил свой немецкий. Знал немного по-русски, ибо всю военную службу готовился воевать с ними. А с кем можно воевать, мечтая о достойном противнике? Французы сдались за одну неделю. Поляки открыли границу в один день. Японцы подобострастно боятся американцев за атомные приветы Хиросиме и Нагасаки. Американцы – вот нация силы. Вырезали коренной народ, как деревья перед большой стройкой. И на двести лет обеспечили себе медали защитников мира и демократии. Вот на чьей стороне надо воевать. Боб любил рассуждать о войне. Особенно, вечером, когда все собирались на веранде и пили чай с вареньем, по-русски. Почему русские так склонны ностальгировать по прошлому веку? Спектакль.

Вечером было хорошо. По телевизору показывали начало войны, где-то на Украине. Далеко. Все приятно заволновались, будто пошёл за окном долгожданный дождь. Дружно вспомнили яркие кадры телерепортажей войны на Фолклендах и «Бурю в пустыне» – грандиозный размах! «История мира – это история войн», – повторил Боб известную фразу, и все посмотрели на него с интересом и ожиданием продолжения. Он повернулся в кресле, чтобы его лучше видели: «Конечно, все знают, что Украина – это часть России. Я был на русском берегу и знаю: русских не понять никогда – они всегда стараются найти слова, чтобы уйти от боя, а это не по правилам «войны и мира». Война – движитель человечества. Война очищает кровь нации!

– Война поднимает со дна всю грязь и подонков, готовых унижать и убивать.

Странная незнакомка была похожа на атакующую птицу с острым клювом и пронзительными глазами. Боб не ожидал нападения и попробовал улыбнуться галантно:

– Кто вы, похожая на птицу? Я вас не знаю.

– Теперь я вас знаю: морской офицер в роли павлина. Нашли, перед кем распушить перья. Мне стыдно за наш флот.

– Простите, не совсем понимаю вас – причём здесь павлины и флот.

– Флот, может быть, и ни при чём, а ваше поклонение войне – как песня жареного павлина.

– Позвольте.

– Не позволю! Что вы знаете о войне? Вы – наблюдатель из перископа! Вы видели, как умирают дети?!

Он вдруг вспомнил мальчишку с девчонкой. Что мог сказать этот мальчик такого, что она легла рядом с незнакомым и чужим, возможно, врагом. Кого она согревала и хотела спасти, будто была уже взрослой для этого. Хорошо, что он сразу уснул, и ничего не случилось, кроме того, что он выжил. А она? Он не знал. Его это не интересовало.

– Простите, мадам. Но война – это всегда жертвы. А побеждает аристократия.

– Война – это ещё и уроки для последующих поколений. Аристократия уже поклонялась ефрейтору. Россия уже не раз освобождала Европу – от Наполеона, от Гитлера. Россия-СССР соединяла две разных Германии. Совсем недавно. Вам хочется отомстить ей за шаг к миру?

– Европа сама способна сохранить мир на своей территории.

– Как в Югославии?

– Вы не оттуда, моя птица мира? – он опять попробовал пошутить.

– Не гадайте.

– Вы с Украины?

– Не угадаете. Я из страны, которую разрушил такой же павлин, как и ваш ефрейтор с усиками. Я – русская немка в десятом поколении и горжусь этим, потому что мои предки ходили на русских эскадрах в Америку защитить признание Соединенных штатов. Вы знаете, что Россия остановила блокаду и ускорила признание США?

– Не знаю такого. Это русские сами придумали.

– Вам нечем гордиться. Вы – прятались под водой, зарывались в песок, теперь – спрятались здесь.

– А вы чем гордитесь?

– Я горжусь, что на поле под Бородино есть могилы с фамилией Миллер. Мой дед был у Врангеля, а его брат – брал Перекоп с красными. Оба – служили родине. Что вы знаете о России? Я – родилась за колючей проволокой, а стала завкафедрой в МГУ. Да, я уехала. Я – беженка в никуда. Зачем я здесь? Почему? Наверно, по той же причине, что и вы: я слишком хотела иметь родину, но испугалась политиков. Вы – такой же, как я, поверьте: возможно – патриот, наверно – глупый. Как извратилась жизнь, когда быть патриотом стало глупо! В этом мы одинаковы. В чем различие? Вы любите войну, потому что её не видели. А я люблю вечер, потому что так долго и радостно жду его целый день. Тихий вечер на веранде, когда пьют чай, смотрят восход луны и поют украинские и русские песни. А теперь там стреляют и мародёрствуют. Любая война – мерзость политиков и разгул подонков.

– Извините меня, господа и дамы. Мадам права: можно восторгаться военным строем, но нельзя расстрелять вечер. – Боб, кажется, был смущён.

– Это есть у кого-то из русских поэтов? – заметил пациент в очках.

– У Маяковского: «Лето и расстрелянный немцами вечер», – уточнила старушка в белом.

– Почему опять немцами?

– Не знаю, – старушка развела руками, беспомощно, – но так у Маяковского!

– Мадам, я должен реабилитироваться. Как мне это сделать? Помогите офицеру в летах. – Боб старался улыбаться, но глаз был прищурен, как на перископе. «Это – хорошая цель», – мелькнула шальная мысль из офицерской молодости.

– Позовите на помощь вашу маму. Она, наверняка, говорила вам что-то на память.

– Она говорила, что каждый взрослый – птенчик на руках матери. А ваша мама, что говорила вам?

– Говорила, что каждый человек, как птица, только не знает, что умеет летать.

Женщина в белом зааплодировала и сказала: «Браво, как замечательно».

– Она была русская или немка? – спросил офицер.

– Она была мама. Я даже не знаю, родная ли? Такая была страна. Вам не понять. Простите.

– Господа! Господа, давайте что-нибудь петь. Родное. Тихое. Вместе.

– Давайте из Гёте! Нет, лучше Лермонтова: «Выхожу один я на доро-огу, предо мной кремнистый путь блестит… Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит-иит…».

Ночь. В окна барабанит дождь. Тело тяжёлое, как мокрый песок. Знобит, и левая нога наполнилась бегающими мурашками – онемела. До рассвета целая ночь. Он вспомнил Птицу и глаза женщины, потерявшей родину. Кто она здесь? Доктор называл себя, весь остальной персонал и всех пациентов – жильцами: «Живём мы здесь, и этим счастливы», – повторял он по утрам, улыбаясь и раскланиваясь. Было нечто домашнее и трогательное в его улыбке. Жильцы называли его «пáпик», меж собой, разумеется.