— Привык старина к бумажкам, нигде с ними не расстается, — подзадоривал Николая Николаевича командир отряда Дмитрий Мошкарин.
— Ты, Мошкарин, обстановки не понимаешь. В современной, даже партизанской, борьбе без бумажек далеко не пойдешь, разумеется, без нужных. Старый багаж — хорошая вещь, но если не понимаешь нового, то он только мешает общему делу, — ответил Тамарлы спокойно, но не без задней мысли.
— Чем недоволен, старик? — спросил я.
— Понимаешь, — почесал бороду Тамарлы, — разбросали мы своих партизан по Южному берегу, а для чего — не пойму.
— Как для чего? Они будут на врага нападать отдельными боевыми группами, их будет труднее обнаружить, — видимо, продолжая начатый до меня разговор, ответил Мошкарин. — Не плохо было бы и остальных разбить на такие же группы.
Я прислушался, начал расспрашивать. План дробления отряда мне не понравился, он таил в себе опасность.
— Тут что-то не так, — пришлось вмешаться мне. — А как же группы будут врага бить? А влияние командиров, коммунистов? Так ведь можно и дисциплину забыть, и отряд рассеять.
— Правильно, вот и я об этом же толкую, — оживился Тамарлы.
Я потребовал подробного доклада и, выяснив все до конца, приказал немедленно все группы вернуть в отряд. Мошкарин с неохотой подчинился.
На следующее утро из Ялты вернулись разведчики Серебряков и Химич, смелые ялтинские комсомольцы.
Они с болью рассказывали о Ялте. Тяжело отозвалось в сердцах сообщение о зверском режиме, установленном гитлеровцами в городе. Ведь многие партизаны в Ялте родились, учились, жили, работали; у многих там были семьи.
Начавшаяся непогода, снежные бураны помешали партизанам немедленно развернуть боевые действия. Разыгралась такая метель, что двое разведчиков, посланные на метеостанцию, погибли и их трупы были обнаружены только на третий день. Все тревожились о группах. Где люди, что с ними? Начал беспокоиться и Мошкарин.
Пережидая непогоду, партизаны изучали автоматическое оружие и готовились к боям.
Мошкарин, Тамарлы и я думали о будущих операциях. За нашими плечами был ничтожный опыт партизанской борьбы, потому мы робко нащупывали ее тактику.
— Лучше всего мелкие группы, — настаивал на своем Мошкарин, — ударит группа по врагу, отойдет от шоссе, передохнет и опять на дорогу.
В мыслях Мошкарина проскальзывала некоторая истина. Но я был категорически против того, чтобы группы действовали разрозненно, были предоставлены самим себе.
— Мелкие группы оправдают себя лишь тогда, когда будут направляться в бой из единого центра, одной рукой, — высказал я свои соображения.
— Не годится, — возражал командир. — В таком случае чуть ли не каждая группа будет приводить за собой карателей, житья от них не будет.
— По-моему, все это чепуха, — сказал Тамарлы. — Бить надо сильным кулаком. Выйти всем отрядом и так ударить, чтобы фашисты в лес и дорогу забыли!
Пробушевав трое суток, метель утихла. Морозный солнечный день. Широко раскрылся горизонт; отчетливо видны Судакские горы. Разреженный воздух доносит артиллерийский гул со стороны Севастополя. Бодрят нас эти звуки — Севастополь жив! Он борется!
В полдень нам доложили, что со стороны Ялты показались какие-то люди. Все мы высыпали навстречу им. Через полчаса мы горячо жали руки первым ялтинским героям.
Они за несколько дней до моего прихода в отряд получили от Мошкарина приказ: укрываясь в скалах Красного Камня, делать вылазки к Южнобережному шоссе.
Состав группы был более чем оригинален: командир Василий Кулинич — часовой мастер, Анастасия Никаноровна Фадеева — врач, Седых — пекарь ялтинского хлебокомбината и депутат местного Совета, Туркин — бухгалтер рыболовецкого колхоза. Все — не моложе сорока лет, и все знают друг друга чуть ли не с детства.
Кулинича партизаны звали не иначе как Васей, хотя вид он имел довольно внушительный: был среднего роста, но широкоплечий, крепкий, сильный.
Обычно, чтобы снискать любовь окружающих, человеку нужно время или какие-нибудь особые заслуги, но иному достаточно улыбнуться, сказать пару слов, и окружающих потянет к нему. Именно таким знал я Кулинича до войны, когда он работал еще часовщиком на набережной Ялты.
— Пришли мы под Красный Камень, — не торопясь рассказывает Кулинич, — задач, как знаете, у нас много: и фашистов бить, и базу охранять, и связь со штабом держать. Решили пока приготовить себе под скалой нечто вроде боевой позиции и жилья. Ведь охранять самих себя тоже надо. Значит, нужно, чтобы у каждого был окоп в полный рост, с хорошим обстрелом.
Кончили мы свои саперные работы. Проходит день, второй. Всех, конечно, тянуло сюда, в отряд. Но приказ…
Из рассказа Кулинича мы узнали, что группа после тщательной разведки вышла на шоссе, удачно напала на одну немецкую машину, взорвала ее и начала отходить.
— Вот тут и началось, — не вытерпела Анастасия Никаноровна Фадеева. — Откуда взялись каратели! Пришлось нам поторапливаться. А куда? В горы нет приказа. Наш командир и крикнул: "К окопам!" Я туда, а подниматься трудно, да и такой страх меня взял, что ноги подкосились.
Фадеева рассказывает и волнуется. Даже сейчас голос ее прерывается. До войны в Ялте многие знали Анастасию Никаноровну. Она не имела своей семьи и всю любовь и заботу отдавала товарищам по работе. Она навсегда осталась в памяти больных санатория имени Чехова, где работала ординатором, не только как опытный врач, но и как чуткий и отзывчивый человек, с которым можно поделиться и горем, и радостью.
— Доктор, дальше что, рассказывайте, — поторопил начальник штаба.
…В землянку вошел партизан, улыбнулся. Я сразу узнал Якова Пархоменко.
— Откуда? Почему не эвакуировался? — удивился я.
— А куда я поеду? Семью отправил, а сам сюда, вот и все.
— А Поздняков об этом знает?
— Знает. Он у нас политруком группы, немного побаливает. Сердце у него к горам непривычно, дает себя знать. Я пришел за разрешением.
— За каким разрешением?
— У меня группа «директорская». Народ здешний, каждую складочку местности знает. В группе Михаил Абрамович Шаевич — директор санатория из Кореиза. Помнишь? Да его чуть ли не весь Южный берег знает. Так и говорят: "Миша? Это тот, который хорошо еврейские песни поет?" Потом — Иванов, директор санатория имени 10-летия Октября, человек-богатырь, добрый охотник, и еще Зуев — из санатория «Харакс»… Одним словом, народ серьезный… Советские директора всегда были в первых рядах, вот мы и просим послать нас на шоссе, поближе к знакомым местам.
Я слушал Пархоменко и наблюдал за ним. Глаза у него блестели каким-то лихорадочным блеском, грудь тяжело дышала. Да, трудно ему в горах, а просится в бой…
— Не выдержишь, Яша. Лучше найди себе место поспокойнее, займись бытом товарищей.
Побледнел Пархоменко, нахмурился. Он придвинул ко мне лицо и горячо сказал:
— Я спокойного места не ищу. И в лес пошел не для того, чтобы на базе отсиживаться. Слышишь? Прошу послать меня на боевую операцию!
Слишком серьезно были сказаны эти слова. Ясно, что останавливать этого человека бесполезно.
— Ладно, Яша. Готовь группу в бой.
— Это дело! — обрадовался Пархоменко, козырнул и вышел.
Прошло несколько дней. Наши группы возвращались с задания. Некоторые из них имели небольшой успех. Было разбито три автомашины, во многих местах повреждена связь, взорван один мост. Каратели преследовали партизан, но группы, подвижные, маневренные, отошли без потерь.
Ждали Пархоменко, волновались. Послали людей на розыски. Вечером закружила пурга. Ветер тоскливо выл на яйле, заглушал звуки боя под Севастополем… А утром опять настала тишина, ветер только оставил на снегу ребристый след.
В штабную землянку ввалился человек. Он был почерневший, худой. Мы узнали Шаевича. Партизан глотнул из кружки воду и крикнул:
— Товарищи, Яши нет, нет Яши!!
Оказалось, что группа Пархоменко благополучно спустилась к санаторию «Тюзлер», села в засаду. Ждать пришлось недолго. На дороге показался бензозаправщик, а за ним броневик и полуторка. Партизаны подорвали их, перебили солдат и стали отходить. Гитлеровцы преследовали. Тяжелее всех приходилось больному Пархоменко. Стиснув зубы, он поднимался по каменной обледенелой тропе, но все больше и больше отставал, задерживал группу, а враги вот-вот настигнут партизан. На одной крутой скале у Пархоменко горлом пошла кровь.
