— Чего ты шляешься, сказал тебе, уходи, — это он на Петра Ивановича набросился…

— Ты вот что, милый гражданин, к тебе пришла Советская власть, и не имеешь права кричать, если ты русский человек, — ответил я за Петра и приказал: "Ребята, раздевайтесь! Будем здесь базироваться, а ты, браток, никуда не имеешь права уходить", — это я ему.

— Вы кто же такие? — спрашивает он.

— Партизаны, и твой брат Петр партизан, а ты кто?

— Гражданин российский. А что Петя партизан, это чудно.

— Конечно, чудно, коль сам у немца служишь и водку пьешь, — Петро ему, значит. А он как встал, да с размаха кулаком Петра…

— Вот и следок остался, — показал Петр Иванович синяк. — Чуть не убил браток.

— Не имеешь права грязными лапами трогать, понял? А то, знаешь, немецкий служака, холуй! — вскипел я, да так, что автомат наставил, продолжал Василий Васильевич.

Заинтересованные, мы слушали внимательно. Поощренный вниманием, Василий Васильевич начинал вдаваться в подробности, и, наверное, не обошлось без вымысла.

— Ты давай дальше, подробности потом, — предложил я ему.

— …Как сказал — "немецкий служака", он вскипел, глаза покраснели, я даже попятился. "Служака, говоришь?.. Такой дряни подчиняться? И ты смеешь, щенок? Ты думаешь, немца я не бил? Идем!" — он потянул меня за руку через коридор в сарайчик. Зажег фонарь, достал лопату и начал копать. Смотрю, — похоже — труп.

— Смотри, партизан, смотри, Петя, на господина офицера, уж подвонял.

— Это ты его, Гаврюша? — спросил Петр Иванович.

— Это за то, что назвал меня "русским болваном". А другой — под скирдой лежит. Немец-техник. Ударил по лицу, сволочь, но тот маленький, того с одного маха.

— Гаврила Иванович! Так ты же партизан. Давай взорвем эшелончик и — в лес! А? — предложил я ему.

— Нет, всю жизнь вдали от людей прожил. Могу и начальство перебить, если не по душе. А эшелончик — дело хорошее. Я уж давно хотел, — ответил он. — Чего уж тут! Меня немцы все равно подозревают. Я сам сегодня ночью уйду.

Мы быстро подготовили полотно к взрыву, подложили взрывчатку, а Гаврила Иванович стоял с зеленым фонариком. Но нам не повезло. Прошел большой эшелон, в темноте танки разглядели, а рельс не взорвался.

— Я виноват, пружину не рассчитал, — перебил Васю Петр Иванович.

— К рассвету подложили другую, следующий эшелон подорвался. Гаврила Иванович сразу ушел, даже не попрощался, а мы благополучно добрались домой, к самолету успели, — закончил Василий Васильевич.

— Спасибо, товарищи! Спасибо, Петр Иванович, видишь, и брата ты зря ругал.

— И верно, ошибался. Куда-то он теперь ушел, могут поймать, — с беспокойством заметил Петр Иванович.

— Таких не скоро возьмешь! Будет диверсант-одиночка. Счастливого ему пути, — искренно пожелал я. — Вот теперь полетит Битюцкий обратно в Севастополь, мы и пошлем с ним рапорт о первой железнодорожной диверсии. А ты, Вася, веди ребят отдыхать и готовь к новому выходу.

За последнее время Кравец сильно сдал: глаза запали, черная с проседью борода — особая забота деда — потеряла блеск. Видно, здорово устал старик.

Однажды он сам напросился в разведку и пропадал три дня. Мы начали беспокоиться, собирались посылать за ним к Ялте, где дед должен был собрать сведения о немцах, расположившихся в санатории «Долоссы».

Однако вечером дед, радостный и возбужденный, уже бегал по лагерю штаба и громко кричал:

— Товариши, наши Ялту зайнялы! Ей-богу, сам бачыв!

— Ты чего шумишь, докладывай, где пропадал, — накинулся на него начальник штаба, более других обеспокоенный долгим отсутствием необходимых сведений.

— Товариш подполковнык штаба, так и так, стою я, значыть, на Красном Камне, а наши бах… бух! И такая кутерьма поднялась! — выпалил дед. Он был сильно возбужден, даже следов усталости не осталось.

— Товарищ Кравец, докладывайте, как положено: что видели, где, когда и как, — строго заметил начальник штаба.

Надо сказать, что Кравец всегда терялся при разговоре с подполковником Щетининым. Звание «подполковник» буквально подавляло его.

— Прийшов я к «Долоссам», румыны там, полк стоить, — пытался связно доложить дед. — Як сонечко вылизло из-за горы, я, значыть, обратно дывлюсь на морэ, а там чотыри штукы военных пароходов. Чьи жэ воны, думаю? А воны до Ялты. Выстроились в ряд, и огнем блеснуло, по Ялти начали стрелять. Ну, такэ пиднялось! Наши стреляють, из Ялты стреляють! На «Долоссах» крык, шум, гудят машыны. Пострелялы, пострелялы, наши ще блыжче пидийшлы, опять стреляють, еще блыжче — опять стреляють.

— Постой, — "еще ближе, опять стреляют", — Ялту-то не заняли? — нетерпеливо перебил Щетинин.

— А як жэ, там такэ пиднялось! Я скоришэ сюды. Нам надо на помочь морякам поспишать.

— Так какого же черта ты шумишь? Пришли корабли, обстреляли и все. Больше в разведку не пойдешь.

— Наверно зайнялы! Я биг и чуяв, як усэ гудело.

Кравец был смущен, волновался.

— Ничего, Федор Данилович, не отчаивайся. Вот пойдем к дороге и все выясним, а ты свое дело сделал, — успокоил его комиссар. — Пока пошлем Малия. Пусть наблюдает, к утру доложит, что там случилось.

При упоминании имени Малия дед совсем замолчал, вздохнул и понуро пошел к землянке.

Малий отличался точностью, действовал всегда уверенно и обдуманно. Его по-настоящему и заслуженно любили. Партизаны, вступавшие в партию, частенько обращались за первой рекомендацией именно к нему.

После удачной операции под Гурзуфом, когда Черников разбил машину с полевой жандармерией, дед Кравец тоже решил подать заявление в партию, и за рекомендацией обратился к Малию. Тот внимательно выслушал деда, долго беседовал с ним, но… отказал:

— Мне кажется, Федор Данилович, ты достоин быть коммунистом, но все-таки рекомендацию тебе я пока не дам. Ты не обижайся. Я еще с тобой фашиста побью, ближе пригляжусь… Знаешь, все-таки сапоги… твоя недисциплинированность…

Дед так раскипятился, что наговорил Малию дерзостей:

— Подумаешь, та я у тебэ и нэ хочу брать! Мэни сам комиссар дасть, командир! А ты хто? Шофэр, а строишь из сэбэ голову…

— Ты обращаешься сейчас не к шоферу, а к коммунисту. Ты не обижайся на меня, я твердо уверен, что ты завоюешь право быть членом партии, — сказал Малий.

После этого разговора дед задумался, ходил по лагерю злой, однако вечером подошел к Амелинову и рассказал ему о своем разговоре с Малием.

— Ничего, Федор Данилович, будешь коммунистом! — обнадежил старика Амелинов.

На следующий день комиссар вызвал к себе Малия, долго говорил с ним и взял с собой на выполнение севастопольского задания и Малия и Кравца.

Через несколько дней после их ухода на партизанском аэродроме в районе Сухой Альмы мы приняли самолеты «У-2» из Севастополя, а позже и из Тамани получили продукты, медикаменты, взрывчатку. Обрадовала нас взрывчатка.

Началась новая полоса в жизни партизан Крыма. Севастопольское командование еще раз напомнило нам об Ай-Петринской магистрали, предлагая всеми силами помешать немцам перебрасывать их войска через горы.

Я решил немедленно выйти к дороге. Нагрузившись взрывчаткой, с запалами, газетами и продуктами, мы за тридцать часов добрались до домика Василия Ивановича Павлюченко — дружка деда Кравца.

У Василия Ивановича мы застали Амелинова. Щеки комиссара ввалились и почернели, но глаза блестели еще решительнее. Оглядев мельком наши лица и груз, Амелинов закричал радостно:

— Есть связь из Севастополя?

— Есть, Захар, есть! Вот вам и подарочки!

Раскрыв вещевые мешки, мы высыпали их содержимое на снег. Комиссар схватил два куска тола, запал и банку консервов и побежал к спуску.

— Куда, постой!!

— Я к партизанам… обрадую!

Когда по его следу спустились вниз и мы, Вася Кулинич, держа на вытянутых руках кусок тола, кричал:

— Вот это дело! Вот так шарарахнем!

Немного успокоившись, партизаны попросили, чтобы мы подробно рассказали им обо всем, что произошло в лагере за время их отсутствия. Ведь более десяти дней они были оторваны от своих баз, находились в непосредственном соседстве с немцами, подготавливая небывалую по размерам диверсию в горах Крыма.