В лесу появилось много вражеских солдат к офицеров. Мы видели их цепи и на яйле. Положение осложнялось с каждой минутой.

В этот день вражеские цепи несколько раз проходили рядом с нами. Только жесткая дисциплина и выдержка дали партизанам возможность остаться незамеченными.

Нужно во что бы то ни стало уходить, но куда?

Ночью мы пошли на хитрость. Хорошо сманеврировав, отряды вернулись в район бывшей стоянки и расположились в трехстах метрах от уничтоженных землянок в густой чаще кизильника. Выставили заставы.

С утра каратели возобновили наступление. Теперь они окружали только что оставленную нами высотку. Небольшая же группа противника, направленная, по-видимому, для контроля дороги с Адымтюра к лагерю, пришла в район взорванных землянок. Они открыли беспорядочную стрельбу, потом начали щупами шарить в земле вокруг лагеря, очевидно, разыскивая наши запасы.

Не могу сказать, чтобы этот день нам дешево стоил.

Вот группа гитлеровцев идет в нашу сторону. Мы приготовились… Проходят? Нет. Фашисты остановились, постояли. Из зарослей нам хорошо их видно. Они идут на нас. Загремели жестяные банки. Это ак-мечетцы когда-то оплели свой лагерь проволокой, навесив на нее пустые консервные банки предупредительный сигнал на случай неожиданного нападения.

Враги, видимо, испугались шума и открыли по всей проволочной линии беспорядочный огонь. Рассыпавшись цепью, они пошли прямо на нас. Вот уже близко! Совсем рядом! Надо опередить их. Все равно они уже мимо не пройдут.

— Приготовиться!

— Огонь!

Шквальный прицельный огонь скосил немало фашистов. Стрельба так же внезапно затихла. Слышался только треск ломаемых сучьев. Это уцелевшие каратели опрометью бросились вниз. Взвились сигнальные вражеские ракеты. Кажется, мы попались…

Быстро отходим точно по пути бежавших немцев. Нам надо как можно скорее пересечь лагерь и уйти с места, где нас обнаружили. Успеть занять новую позицию.

Без шума, бегом, друг за другом, за несколько минут мы взбираемся на высотку с густым кустарником.

Убрались, кажется, своевременно: минут через десять видим вражеские цепи, окружающие заросли, откуда мы только что ушли. Опять стрельба, стрельба…

Наши неоднократные попытки выйти из леса на яйлу успеха не имели. Лес во всех направлениях прочесывали подвижные группы карателей.

Третьего марта кончились выданные на руки продукты. Мы зарезали лошадь и, впервые за эти дни, разожгли костры. Строго говоря, мы не имели права зажигать их, но шесть суток на промокшей земле, на снегу, без всякой возможности обогреться и обсушиться вконец измотали нас.

Первый раз за последнюю неделю люди поели горячего.

Что же делать дальше? Если мы не сумели пробиться в первые дни, то сейчас уже не может быть и речи о таком шаге. Партизаны, не так давно ставшие на ноги, слабели. Около пятидесяти человек уже могли проходить не более двух-трех километров в сутки. Шесть человек тяжело раненных партизан несли на носилках из дубовых жердей. Можно было попробовать с боем пробиться в Заповедник, но куда девать слабых?

Связи с Севастополем все не было. Но хотя прошло больше десяти дней, как Терлецкий, Айропетян и Маркин попрощались с нами, мы надежды еще не теряли.

Решили пока спрятать тяжело больных и раненых в нашей санземлянке — хорошо укрытой пещере. За ночь перенесли их туда, оставив им последнюю конину, гранаты, винтовки.

Пятого марта каратели пустили в лес собак. В десять часов утра разноголосый собачий лай со стороны Коккоз возвестил о приближении врага. Через полчаса лай послышался еще с двух сторон. Я и комиссар возглавляли заставы, но двигаться было некуда.

В небольшой лощине, прямо на мокрой земле, поджав ноги, сидели партизаны. Дождь лил непрерывно. Все промокли.

Меня тоже мучил голод и холод. Я отощал настолько, что плечи болели от тяжести одежды. Никогда в жизни я не думал, что можно так тосковать по теплу.

— Захарыч, ось, натэ, трохы покушайтэ, — дед Кравец протянул мне половину высохшей лепешки.

У меня рот моментально наполнился слюной. Милый, родной человек! Да разве я у тебя возьму? От одного внимания мне стало теплее.

— Ешь сам, старина, я помоложе.

Нашу беседу с Кравцом прервал настойчивый близкий лай собак. Люди нервничали. Этот проклятый лай действовал на психику сильнее автоматных очередей.

— Кравец, а ну ползком! Узнай, что там!

— Товарищи, спокойно. Собаки сейчас не страшны, везде мокро, — успокаивал комиссар партизан.

— Эй, начальник, тише, немец услышит, — буркнул кто-то.

— Услышит, будем драться…

— Кто еще сильный, тем надо пробиваться, если не в Заповедник, то в Севастополь, — продолжал тот же голос.

— В Севастополь, товарищи, мы не пойдем. Связь скоро будет.

— Так и жди связи. Довольно! Мы пойдем пробиваться.

Говорящий встал, огляделся и крикнул:

— Кто со мной, пошли.

— Ложись, сукин сын, расстреляю, — приподнялся комиссар.

Вдруг появился запыхавшийся дед.

— Фашисты совсем рядом!

В лощине опять шли вражеские цепи с собаками, но собаки молчали, устав от долгой брехни.

Атмосфера накалялась. Надо было разрядить ее. Мы решили дать бой. Чего ждать, пока пули на головы посыпятся. Лучше сами начнем.

Я собрал шестьдесят автоматчиков и приказал:

— Атаковать немцев!

Каратели шли по двум сходящимся тропам. Собаки все-таки почуяли нас. Собачий концерт переплетался с трескотней автоматов, криками. Стрельба была хаотичной.

Но враги все ближе и ближе… Совсем рядом! Наступил момент, когда я перестал понимать, где опасно, а где нет. Было одно желание: атаковать. Кто-то вскочил на ноги и крикнул:

— Хальт! Хальт!

Оторопев от неожиданности, фашисты остановились. Поднявшись из-за кустов во весь рост, с озлобленными лицами, партизаны начали в упор поливать врага свинцом.

Враги бросились бежать тропой, боясь рассыпаться по кустам. Пограничники преследовали их, и я вернулся в лощину к отряду.

Калашников, оставленный старшим, перебегал от партизана к партизану, прижимал людей к земле и шипел охрипшим голосом: "Замолчите, тише!"

Комиссар подошел к партизанам. У Домнина была прострелена рука. Он медленно перевязал ее, поднял воспаленные решительные глаза на партизан.

— Кто собирался в Севастополь? — крикнул он. Наступила тишина.

— Я спрашиваю, кто собирался дезертировать?

Поднялся худой партизан, рванул на себе одежду и с перекошенным лицом закричал:

— Все мы пропадем, товарищи, разбегайтесь. — Дезертир бросился бежать.

— Стой!! — Домнин стрелял левой рукой.

Дезертир упал.

— Отряду встать, за мной — марш! — приказал я.

Партизаны поднялись и торопливо пошли по моим следам. Мы шли по тропе. На ней валялись убитые гитлеровцы.

— Собрать оружие и документы.

Комиссар лично организовал сбор трофеев. Нашлось немного продуктов.

Снова наступил вечер. В лагере тихо. У костров не слышно разговоров.

У нас — десять плиток шоколада, килограмм галет, фляга рому — сегодняшние трофеи.

Все взгляды устремлены на Домнина… Продукты у него. По-видимому, каждый прикидывает в уме, что ему достанется… Очень мало… Почти ничего…

— Товарищи, кто имеет предложение насчет продуктов? — обратился комиссар к окружающим. Глаза сейчас у него ласковые, заботливые. Молчание. Всем было ясно, чего хочет комиссар.

— Мы решили свою долю передать раненым и больным, — крикнул Черников.

— Разведчики — тоже, — сказал Малий.

— А як жэ иначэ, — подтвердил Кравец.

— Хорошо, хорошо, я понесу продукты в санземлянку. Кто со мной проведать наших товарищей? — позвал Домнин.

По одному из каждого отряда партизаны с комиссаром пошли к пещере, где были спрятаны раненые.

За последние сутки умерло девять человек. Умирали люди как-то внезапно, молча. Иногда мертвого долго расталкивали, думая, что он спит.

Седьмое марта. Сегодня десять дней, как мы маневрируем, то с боями, то ползком уходя от врага. Десять дней! Фашисты, очевидно, всерьез решили покончить с нами. С небывалой настойчивостью они ежедневно квадрат за квадратом прочесывают лес.