На рассвете спустились к Чайному домику. Стояла удивительная тишина. Не верилось, что в тылу у врага.

Пусто, партизан нигде нет.

В отдаленной пещере обнаружили три трупа.

— Айропетян, что это значит? Где же остальные?

— Что-то случилось, — проговорил Айропетян, переворачивая застывшие тела. — Пойдемте-ка на Адымтюр, к Калашникову, — предложил он.

Через два часа мы встретили патруль ак-мечетских партизан.

Землянки отряда разбросаны в густом кизильнике, вдоль горной речушки. Командир отряда Калашников, осанистый, низкорослый, в серой кубанке, похож на заядлого кавалериста. Даже ноги немного кривые.

Комиссар отряда Кочевой, — видать, человек исключительной аккуратности. Прямо-таки не верится, что он находится в лесу. Блестящие хромовые сапожки, отличная каракулевая капелюшка, гладкое без морщинок лицо. Глаза быстрые, живые.

— Где Красников и что с отрядами? — спросил я.

— Слыхал, что на них напали немцы, но точных сведений не имею, — ответил Калашников, настороженно ожидая, что я скажу. "Какие причины привели меня в его отряд?" — наверное, это больше всего волновало его сейчас.

— Да я сам по себе, а Красников действует отдельно, — добавил Калашников.

— Теперь все будем вместе, — я протянул ему приказ Мокроусова, попросил немедленно разыскать Красникова.

Калашников изменился в лице.

— Трудно, всем вместе будет трудно, — недовольно сказал он и пошел выполнять приказ.

Немного отдохнув, я познакомился с отрядом, о боевой деятельности которого знал до сих пор только из донесений.

Основной состав Ак-Мечетского отряда во многом напоминал мне партизан Харченко из четвертого района. Народ здесь был преимущественно степной и в горах, в этих густых лесах чувствовал себя не очень по-домашнему. Из двухсот партизан более половины — коренные жители степного Ак-Мечетского[14] района. Есть еще боевая группа пограничников лейтенанта Черникова.

В землянке пограничников Черников четко доложил:

— Погрангруппа Ак-Мечетского партизанского отряда в составе тридцати человек на отдыхе после боевой операции.

В землянке был образцовый порядок. У стоявших навытяжку пограничников я заметил даже белые подворотнички. Честно говоря, трудно было бы отличить пограничника-партизана от пограничника мирного времени.

Присмотревшись, я узнал среди пограничников старого знакомого — деда Кравца. Занятный был старик. Не жадный, но очень любит производить всяческий обмен, случается при этом, что и надует, но так все обставит, что виновным ни в коем случае не окажется. Выдумщик страшный, и готов на все, лишь бы быть в центре внимания.

Сейчас дед был в новой гимнастерке, подпоясанной узким гражданским ремнем. Чисто выбрит, седая бородка подстрижена утюжком.

— Здравствуй, дед! Как попал сюда?

— Из Ак-Мечетского отряда перевели за непослухание, — быстро ответил он.

— Он у дружка, лесника Павлюченко, сапоги стащил, — пояснил шофер Малий, часто бывавший в штабе нашего района связным от ак-мечетцев.

— А ну, давай, дед, расскажи, как сапоги оттяпал!

Кравец спрятался в дальнем углу землянки, но как он ни упирался, партизаны вытащили его к столу.

Только теперь я заметил на старике добротные, густо смазанные жиром юхтовые сапоги.

— За эти сапоги и попал сюда?

Дед смущенно кивнул.

— Неужели украл?

— Да он не крал, а так забрал их, — засмеялся Малий. — Видите ли, ему сапоги были нужны, но, чтобы достать их у немцев, на это, конечно, нервы у Кравца слабоваты. Раз послал комиссар его и еще двух партизан в разведку, в сторону Южного берега, а в той стороне живет старый знакомый Кравца лесник Павлюченко. Они двадцать пять лет знакомы, — подчеркнул Малий, поглядывая на сконфуженного деда. — Вот стучатся в домик, и, заметьте, двое наших ребят одеты в немецкую форму, а между ними — босой, связанный партизан. Кто бы это мог быть, а, дядя Федя?

— Ну, чого ты прыстав, я сам можу розказаты. — Помолчав немного, Кравец решительно начал:

— Ходыв я в постолах. Воно, конечно, привычно, но колы бачыш, шо други, особенно розвидчыкы, гарно одиваються, галихве там, чоботы, завидки ж беруть. Галихве достав, бушлат е, а чобит нэма, — вот, значить, идэмо. А тут домик Василия Ивановича Павлюченко. И вспомныв я, шо вин до вийны пошыв соби добри чоботы. "Э, — думаю, — колы б попросить, не дасть! Ни, скупый". Потом думаю: "Все равно отнимуть у нього нимци, так пусть уж лучше мэни достануться". Ну, пидговорыв хлопцив, — щоб воны — вроди фрицы. Вроди пиймалы мэне босого и ведуть. А у хлопцив мундирование пидходяще. Фрицы та и всэ. Ну, хлопци согласылысь. Вот, значить, стучимся, хлопци кричать:

— Русс, хальт, майн гот, айн, цвай, драй. Ауф видерзеен.

Павлюченко открыл двери — нимцы! Хлопцы так мэнэ втолкнулы, шо я аж розтягнувся на полу. Васыль Ивановыч посмотрел на мэнэ, на «нимцив», покачав головою.

Вот, значить, я лежу на полу, а хлопци силы за стил и всэ мовчать. Потим, чую, жинка Васыля шепче на ухо внучке: "Смотри в окно. Может, партизаны придуть. Дай сигнал, а я картошку пиджарю, задержу фрицев. Надо Федю выручать". И так жалостливо вона подывылась на мэнэ, шо мэни плакать захотилось.

Кравец попросил разрешения закурить, сел, затянулся самосадом.

— Ну, вот, значить, пиджарылы картошку. Мои «фрицы» сыдять та так наворачивають, що у мэнэ слюны течуть, а колы Васыль налыв им по чарке самогону, я ужэ ничего не бачыв, голова ходуном пишла. Идять «фрицы» картошку, а мэни невтерпеж, тягне к столу и всэ. А Васыль Ивановыч пидсажуеться до мэнэ, дывыться на мои боси ногы, та и говорить: "Федя, сейчас тоби чоботы дам, хоть и жалко, да не страдать же тоби перед смертью от мороза". Дистав из сундука чоботы и дав мэни. Я натягую, дывлюсь на хлопцив, а воны пидмаргують и смиються. Тильки натягнув я чоботы, як пидбижала внучка и шепчэ бабушке: "Бабушка, идуть партизаны". Та так каже, щоб било чутно мэни. "Эх, думаю, нэладно дило, щэ пристукнуть". Глазами даю «фрицам» понять. Но воны ниякого на мэнэ внимания, продолжають налываться чаем; мабуть по десятому стакану. Тильки успели мы выйти, как и напоролись на своих.

— Это я со своими ребятами возвращался по приказу комиссара в лагерь и, как всегда, проходя мимо Василия Ивановича, решил зайти погреться, — рассказывал дальше командир группы Черников. — Смотрю, в снег воткнута метла. Сигнал! Означает — «опасно». Я рассыпал партизан и — туда. Ну и поймали двух «фрицев» с дедом. Повели в хату. Василий Иванович рассказал мне, что он пережил, когда подумал, что деда Кравца сцапали немцы, — продолжал командир. — Я посмотрел на деда, а он сидит на полу, снимает сапоги и плачет, сам себя ругает: "Щоб тэбэ, старый гриховоднык, перва нимэцка пуля погубила! Щоб каминь с Ай-Петри на твою голову звалывся…"

— А як жэ, я дурыть надумав, а воны жизнью рисковали, щоб мэнэ выручить, — вздохнул Кравец.

— Сапоги, что ж, не отдал?

— Василий Иванович от радости, что дружок к немцам не попал, подарил ему те сапоги. За всю эту историю дед зачислен на исправление, — закончил рассказ Черников.

— Ну как, исправляешься? — спросил я, строго оглядывая деда.

— Добре воюет, добре, — ответило сразу несколько голосов.

…Только к вечеру пришел Красников. Он уже знал о моем назначении.

— Когда будете принимать отряды? — спросил он.

— Отряды принимать буду с утра, — я крепко пожал ему руку. Выглядел он очень занятно: в красивой, лоснящейся армейской шинели, опоясанный всевозможными ремнями, и в пенсне в золотой оправе. Его многие зовут «комбригом». Позже я узнал, что он сам установил себе такой титул.

— А где сейчас отряды?

— Недалеко. Собственно, налицо около двухсот партизан. Первый Севастопольский с Пидворко еще не вернулся с задания.

— Сколько дней прошло? Может, что случилось?

— Я тоже обеспокоен их долгим отсутствием. Правда, народ там крепкий, надежный, пошли самые здоровые, и на них возложены все наши надежды…