Дамы демонстративно покинули сад, выражая свое пренебрежение к рассказчику. Мартти и Юсси остались вдвоем.
- Мой дед обычно ходил по деревне с кофейной чаш в руках и вечно спорил с мужиками, что побогаче, о политике. Сначала все было чин чинарем, он восхвалял земледельческий союз {Одна из партий в начале века, якобы защищавшая интересы крестьян Современное ее название - партия центра.}, те довольно поддакивали. А чашка была у него наготове. Хозяева щедро ему наливали вино, и постепенно голоса становились все громче, а лица - краснее. Но, опьянев, незаметно переходил на сторону социалистов. Собеседники говорили все разом и долго ничего не замечали. Когда, наконец до них доходило, куда он клонит, бутылка мгновенно исчезала, а дед прятал чашку в карман и возвращался домой. Бабка все боялась, как бы он спьяну не привел к ним в гости своих друзей из дома престарелых, и отправляла меня следить за дорогой. Однажды к нам собралась старуха Манта - страшная как ведьма. Причем не одна, а со стулом. Она медленно толкала стул перед собой, с каждым разом передвигаясь на пять сантиметров. Наверное, полдня эта сумасшедшая Манта все тащилась с горы со своим стулом. У свинарника протекал ручей. Собственно говоря, ручья и не видно было, одна сплошная черная жижа шириной метров двадцать, а местами, антрацит, сверкали лужицы. Но за свинарником, как ни странно, ручей снова набирал силу и бежал полным ходом. В одном месте через него пришлось перекинуть мостик. Старуха Манта каким-то образом доплелась до этого мостка и встала в нерешительности. Спускаясь с горы, она опирала стул на задние ножки. Теперь, чтобы взойти на мостик, нужно было перенести тяжесть стула на передние. Если бы стул перевернулся, старуха неминуемо упала бы в ручей. Манта не знала, что ей делать. Она очень боялась и в то же время ей было обидно - до нашего дома рукой подать. Она крутила и вертела стул по-всякому, но в конце концов сдалась и села посреди дороги. Никто не помог ей. Наконец бабушка пришла за дедом и потащила его домой. Всю дорогу она выговаривала ему. Но тот в ответ повторял одно и то же: "А что? Я ведь никогда не пил рабочей кровушки, как твой муженек-предатель, а?" Сумасшедшая Манта целый день сидела на стуле и ждала, когда ее подберут. Санитары по вечерам объезжали село и выискивали стариков, ушедших погулять и затерявшихся по дороге. Вот тебе один день из моего детства, - заключил Мартти.
4
Стоял жаркий август. Маму устроили в маленькой комнате на первом этаже. В ней было прохладно, окна выходили на север. Верхний этаж каменного дома за день накалялся, как котел в бане, а в комнату к маме солнце заглядывало на минутку утром, как только вставало. Кровать Пиркко поставила так, что мать могла смотреть в окно. Оно было широкое, во всю стену. Больная почти целый день лежала и глядела на небо. Она слышала, как ссорились Пиркко и Мартти.
- Вот видишь, - говорил Мартти, - в доме нет приличной комнаты, чтобы поудобнее устроить маму, хотя он и обошелся в сто тридцать тысяч марок. До сих пор еще по пятьсот марок выплачиваем.
- Что ж ты не выбрал получше? Пойди теперь и купи новый, - злилась Пиркко.
- В самом деле, его построили скорее для продажи, чем для жилья. Гостиная существует для приема гостей, в ней должно быть уютно, а у нас закорючка какая-то в виде буквы "К". Она ни к чему не пригодна, даже половины ее нельзя использовать. А наверху - так называемые спальни. Кому нужна такая спальня, если на этаже туалета нет. Я забыл уже, что нормальные люди перед сном посещают это заведение...
- Еще раз обвини во всем капиталиста, - съязвила Пиркко.
- А кого ж еще? Это он сотворил такое.
Туалет помещался внизу, как раз напротив комнаты матери. Около него всегда ползали какие-то черные букашки. Пиркко объяснила маме, что они совершенно безвредные и, если зажечь свет, вовсе замирают от страха. Мимо дома тянулась дорога на станцию, и в окне постоянно мелькали чьи-нибудь лица: сельчане проходили через наш двор, чтобы сократить путь. В пять часов вечера обычно приносили газету, и крышка почтового ящика с грохотом откидывалась. У соседей часто хлопала дверца машины. Под окном росла какая-то странная береза, ветви у нее были толстые и прямые, как жерди. Создавалось впечатление, что на дереве растет много других деревьев. Листья на березе почему-то пожелтели и осыпались. Мама обратила на это внимание Пиркко:
- Удивляюсь я этой березе, для нее уже наступила осень.
Пиркко поговорила с дворником, чтобы он как следует поливал деревья, и вскоре листья снова зазеленели, лишь одна ветвь так и осталась желтой.
Иногда Пиркко жаловалась маме на радикулит.
- Радикулит - бич нашего рода, - утверждала она. - У Олави и Сиско тоже болит спина.
- А у меня никогда не болела, - возражала мама.
- У нас, наверное, оттого радикулит, что в войну вся работа ложилась на наши плечи, мы были старшими. Особенно доствалось Олави. Помню, как он стоговал. Один. В то лето отцу сделали операцию. И еще я помню, как к нам пришли и сказал что Тайсто погиб. Мы с Олави вместе были в поле. Вы пришли звать нас домой, но нам не хотелось идти, за работой несчастье переносилось как-то легче, помните, мама?
- А меня поразили те двое. И кто они были? - задумала старушка.
- Ах, те солдаты? - сообразила Пиркко. - Скорее всего, дезертиры.
За обедом Пиркко рассказала Мартти, как после гибели Тайсто к ним однажды пришли двое солдат в шинелях.
Все работали в поле. Мать была дома одна. Солдаты попросили есть и стали вдруг внушать ей: какие дураки все, кто умирает на фронте за господ, кто защищает их собственность и счета в банке.
- Вечером мама пересказала мне их беседу, и у меня в глазах потемнело от страха. Я бы не стала их слушать, но мать - человек добрый и мягкий, она им ничего не ответила, хотя смерть Тайсто была для нее словно свежая незатянувшаяся рана: только что прислали с фронта его книги и бумажник. Он и на фронте читал и учился. Бумажник взял на память Юсси.
- Я видел этот бумажник, - сказал Мартти.
- Тайсто погиб за родину. Если б ты знал его, ты поверил бы в это. После ранения ему разрешили не возвращаться на передовую, а он сам попросился, потому что там остались его товарищи.
