Она осеклась. Тот факт, что убийство отца королевы Елизаветы было организовано хевами, являлся тайной, известной лишь немногим. Хонор, как и Вильям Александер, входила в число этих немногих, они были посвящены в эту тайну одновременно. И оба тогда поклялись хранить молчание.

— Он наверняка уморил бы себя голодом, если бы на принца-консорта Джастина, — только Джастин не носил тогда титула, он был помолвлен с Елизаветой, но еще не вступил в брак, — не напал какой-то сумасшедший. Это произошло как раз в тот момент, когда Джастин пытался уговорить кота поесть. Эмоциональное потрясение и схватка с этим сумасшедшим привели Монро в состояние повышенной чувствительности, и они с Джастином оказались связаны. Только по этой причине Монро жив до сих пор. Так вот, ситуация с Нимицем и Самантой отчасти похожа. Насколько я знаю, они были единственной семейной парой, в которой у каждого был свой человек, и связь с Нимицем оказалась настолько сильной, что не позволила Сэм покинуть нас навсегда.

— Понятно.

Несколько мгновений Белая Гавань молча смотрел на Хонор, потом снова потянулся к Саманте, погладил ее пушистую спинку и тихо спросил:

— Ты была одинока и несчастна, да?

Маленькая изящная древесная кошка взглянула на него зелеными, как трава, бездонными глазами, потом повернулась к Хонор, выпрямилась и уселась на задние лапы, чтобы удобнее было изъясняться жестами.

Большой палец правой передней лапы коснулся подбородка, затем описал короткую дугу по направлению вперед, после чего Сэм подняла обе передние лапы, держа мизинцы кончиками вверх и параллельно друг другу на расстоянии в полсантиметра. Она несколько раз подряд свела мизинцы вместе, каждый раз возвращая в прежнее положение. Потом её руки расположились горизонтально перед грудью, ладонь к ладони, правая под левой, не касаясь друг друга. Сэм согнула пальцы и описала обеими руками два круга в противоположных направлениях.

— Она говорит, что сознание её было спутано, но одинокой она не была, — перевела Хонор, но тут лапы Саманты задвигались намного быстрее.

«Ты сначала выслушай, а потом скажешь, — приказали ей мелькающие пальцы. — Тебе больно. Ему больно. Мы с Нимицем чувствуем вашу боль. Нам больно не меньше, чем вам, но мы понимаем. Это боль двуногих, потому что все, кроме тебя, мыслеслепые. Твой Народ и мой Народ чувствуют по-разному. У вас есть причина, почему вы не можете стать парой. Но это ничего не меняет: когда не делаешь то, что тебе нужно, — болит сильнее. Когда он пришел, тебе было очень больно. Такая большая боль, что даже слепой может почувствовать, и он почувствовал. И тогда его боль стала намного, намного сильнее. Боль — ужасно, но когда очень больно, мыслесвет становится сильнее, и он стал сильнее. В первый раз почувствовала по-настоящему, не только сама, через тебя тоже, его мыслесвет меня притянул. Не планировала. Не хотела. Но теперь — это великолепно. Извини, что все стало ещё сложнее, но и хотела бы — не смогла бы это изменить».

Лапы Саманты замерли, и она доверчиво заглянула в лицо Хонор.

Странно, что каждый из них жестикулирует с собственным «произношением», рассеянно подумала Хонор, но тут же упрекнула себя за то, что пытается укрыться за посторонними мыслями.

Она понимала, что человек, оказавшийся на месте Саманты (если, конечно, можно представить себе человека на её месте), почти наверняка не решился бы объяснить ситуацию Хэмишу в таких подробностях. Как утолить ту безнадежную тоску, которая терзала их с Хэмишем, как сделать невозможное возможным? У Хонор не было даже намека на ответ. Но если невозможное так и не станет возможным, то как сказать ему, что именно его боль, вызванная любовью к женщине, привлекла к нему Саманту? Ведь это может отравить принятие такой же болью и безнадежностью. Хонор ощущала мыслесвет Саманты и то переплетение эмоций, о котором она рассказывала Хэмишу и Эмили. Интуиция подсказывала ей, что узы принятия существуют независимо от чувств, которые она и Хэмиш испытывают друг к другу. Вовсе не причина страданий заставила сознание Хэмиша «засиять» для Саманты с новой силой — определяющим был сам факт существования сильной боли. Но Хэмиш обостренной восприимчивостью не обладал. Он не смог бы непосредственно это ощутить и поверить, что слияние с ним Саманты возникло совершенно независимо от связи Нимица и Хонор и не предопределено сложностями эмоционального напряжения между ним самим и Хонор. Саманта сумела разобраться во всех этих тонкостях. Возможно, от певицы памяти этого и следовало ожидать. Но Хонор, при всем своем опыте общения с древесными котами, была потрясена и глубоко тронута восприимчивостью кошки к чуждым ей человеческим правилам, понятиям и волнениям… а также ее решимостью уберечь Хэмиша от самых острых, мучительных ран, наносимых этими правилами.

Теперь и Хонор должна была защитить его. Отведя глаза от Саманты, она встретила вопросительный взгляд Хэмиша.

— Она говорит, что напряжение, в котором мы с вами находимся, настолько усилило ваш мыслесвет, что она увидела вас словно впервые.

— Правда?

Удивленный граф откинулся в кресле. На лице его появилась неуверенная улыбка, и Хонор остро ощутила сложное переплетение его чувств — горьких и радостных одновременно.

— Понятно, — сказал он, не сознавая, что его глаза сейчас кристально ясно отражают все, что происходит в его сердце, и для Хонор, и для Эмили. — Ну что ж, если это свело нас вместе — пусть даже на редкость не вовремя, — я должен, наверное, поблагодарить за это судьбу.

— Сука!

Двенадцатый граф Северной Пустоши произнес это единственное слово тихо, почти спокойно, но в глазах спокойствия не было и в помине. Ему удалось сдержаться, он все-таки не уставился в злобе на то, что происходило в противоположном конце огромного Зала королевы Кейтрин, одного из самых грандиозных в Королевском дворце, он стерпел — но лишь потому, что твердо знал: все, кто не смотрел сейчас на мажордома в ливрее, готовившегося объявить о прибытии новых гостей, во все глаза таращились на него.

— Её милость, адмирал леди дама Хонор Харрингтон, герцогиня и землевладелец Харрингтон и Нимиц!

Мажордому не пришлось напрягать голос, ибо современная акустическая система доносила объявление до каждого уха, хотя размеры зала позволяли свободно разместить в нем пару баскетбольных площадок. И хотя эти несколько слов прозвучали вовсе не так уж громко, чтобы заглушить голоса присутствующих, разговоры прервались сами. Волна почти звенящей тишины прокатилась по залу, начиная от входа. Взоры гостей скрестились на вошедшей в зал высокой стройной женщине.

Как и на всех официальных мероприятиях в Звездном королевстве, Хонор была одета в традиционный грейсонский женский наряд, сшитый согласно её личным вкусам. Сегодня она выбрала не простой белый, а глубокий сапфирово-синий цвет. Платье дополняла напоминающая жакет накидка темно-нефритового цвета, который кутюрье обеих звездных наций уже давно называли «харрингтонский зеленый». Это сочетание было намного ярче чем у её обычного одеяния. На груди сияли золотом Звезда Грейсона и Ключ Харрингтон; прямые темно-каштановые волосы, собранные на затылке шелковой лентой того же зеленого оттенка, каскадом ниспадали по спине. Каштановая волна, уложенная с обманчивой естественной простотой, отклонялась влево, не мешая древесному коту восседать на правом плече.

Будучи если не самой, то одной из самых высоких женщин в этом огромном зале, она шла сквозь воцарившееся молчание с непринужденной грацией мастера боевых искусств. Имен следовавших за ней по пятам, облаченных в безупречные мундиры гвардии Харрингтон Эндрю Лафолле и Спенсера Хаука мажордом не объявил, но их появление вряд ли осталось незамеченным. Многие морщились при виде вооруженных людей в покоях королевы Мантикоры, но даже последний дурак не осмелился бы открыто выразить свое недовольство их появлением. Только не здесь. Только не в присутствии Елизаветы III.