И стоны, эти рвущие душу стоны, почему они так волнуют его, слышавшего за долгую жизнь столько предсмертных воплей? Багровая тьма тем временем сменяется ярким светом, и тут тела его касается чья-то гигантская шершавая ладонь; а слуха потрясенного киммерийца внезапно достигает:
- У тебя родился воин, Моев.
Острое удушье; в попытках вдохнуть Конан напряг горло... и внезапно лишился сознания, успев лишь услышать напоследок злой крик новорожденного младенца.
Он спал? Было ли это настоящее забытье? Конану казалось, что он спит; и он пробудился от раздавшихся подле него голосов. Говорили мужчина и женщина, голоса их вновь показались Конану на удивление знакомыми.
- Он такой бутуз!.. - нежно, с материнской теплотой, говорила женщина. - Ни секундочки не полежит спокойно, вертится, дергается - словно ему самое меньшее месяц. А ест как! Тянет из меня все, аж больно...
- Я не сомневался, что это будет настоящий богатырь, моя Моев, - с ласковой гордостью произнес мужчина. - У него голубые глаза, как и у тебя... - говоривший коротко рассмеялся. - Я хочу, чтобы его назвали Конаном; это хорошее имя для мужчины.
- Как пожелаешь, - отозвалась женщина. - Он твой сын, и тебе решать, как его назвать.
- Ладно! - что-то скрипнуло, как будто говоривший мужчина поднялся со старого лежака. - Мне пора в кузню. До вечера! Я постараюсь не задержаться.
Киммериец медленно открыл глаза. Над ним нависал закопченый потолок из кое-как пригнанных друг к другу брусьев, где тесно висели на вбитых крюках какие-то шкуры и домашняя утварь. А потом над ним наклонилось молодое женское лицо, и Конан с ужасом, запустившим свои раскаленные когти в самую глубь его существа, узнал собственную мать.
Только теперь он обратил внимание на то, что туго спеленат по рукам и ногам, тело не повиновалось ему - тело новорожденного младенца.
Конан закричал - как кричит смертельно раненный, окруженный загонщиками зверь, однако из его горла вырвался лишь плач.
Только теперь он понял, что значили слова про "Карусель Богов". Точнее, он понял это, не проделав ряд умозаключений, а словно заглянув в некую незримую книгу. Боги выполнили свое обещание. Он начал жить снова - в теле Конана-младенца. Этот младенец станет расти, мужать, а он, прошедший все, проживший долгую жизнь Конан-старик, станет лишь сторонним наблюдателем. Тело не будет повиноваться ему; и молодому Конану предстоит проделать долгий путь, вновь сразиться в бесчисленных схватках, чтобы под конец жизни отправиться в рискованное путешествие на закат - чтобы в конце концов угодить в тюрьму из собственной плоти. Он обречен был, по мысли Неведомых, вечно крутиться в этом колесе, лишенный возможности даже покончить с собой...
Обе стороны формально выполнили условия сделки.
Конечно, надежда все равно оставалась. Быть может - утешал себя киммериец, - все еще не так плохо, а горькие мысли мне внушают сами Неведомые... Быть может, мне удастся подчинить себе это тело... И тогда все пойдет по-иному.
Однако последующие дни показали, что в этих своих надеждах Конан жестоко ошибся. Младенец вел себя, как и положено младенцу; киммериец никак не мог заставить свое новое тело повиноваться себе. Шли дни, они слагались в недели, а все оставалось по-прежнему.
И все-таки, до предела сжав волю в кулак, Конан заставил себя не поддаваться отчаянию. Его жестко терзали мысли о том, что же случилось с его былыми подругами. Неужели эти проклятые Неведомые отправили-таки их служить утехой похотливым демонам?!
Однако киммериец мог терзать себя этими вопросами сколько угодно сделать он все равно ничего не мог. Он оказался в самой надежной, самой совершенной из всех тюрем, куда его только забрасывала судьба.
Вскоре надежда почти пропала.
Конан-младенец рос, как и положено любому младенцу киммерийского племени. Его более слабые собратья умирали, не выдерживая сурового климата и подстерегавших на каждом шагу болезней, однако сын кузнеца никогда и ничем не болел. Теперь уже даже с некоторым интересом Конан ожидал, когда же вновь произойдут те события, что сохранились навсегда в его памяти.
Однако, когда младенцу исполнилось полгода, Конан во сне неожиданно увидел Гуаньлинь.
Взор киммерийца вновь скользил по дивным красотам Розового Дворца. Гуаньлинь, прямая и напряженная, словно тетива лука, стояла над своим бассейном, стиснув руки перед грудью. Взоры ее были направлены на мерцающую водную гладь; и в этом удивительном зеркале Конан, к своему полнейшему изумлению, узрел отвратительную физиономию Смерти.
Старуха была в ярости. Запомнившиеся киммерийцу красные глаза полыхали безумным огнем - казалось, от него сейчас задымятся и вспыхнут морщинистые веки. Тонкогубый провалившийся рот судорожно дергался, во все стороны летела слюна.
- Ты скажешь, ты скажешь мне, где они прячут его! - услыхал киммериец донесшийся из-под поверхности воды неистовый вопль Старухи.
- Зачем это тебе, мать? - последовал холодновато-невозмутимый ответ Гуаньлинь. - Разве мало тебе, что ты получила обратно своих "кукол", да еще и посланца Крома в придачу?! Теперь тебе нужен еще и Конан?
- Нужен! Нужен! Нужен больше всего на свете! - раздалось хриплое каркание. - Скажи мне, где они его спрятали! Ты знаешь, ты не можешь не знать этого!
Киммериец не удивился, что понимает все без исключения слова, хотя в царстве Старухи не разобрал ни единого. Наверное, так и положено во сне...
- И что же ты хочешь с ним сделать? - осведомилась Гуаньлинь.
- Как что? - неподдельно удивилась Старуха. - Загоню в самую глубокую из моих Преисподних - тут-то сынки возрадуются!
- И ты хочешь, чтобы я ответила тебе?
- И ты ответишь - потому что я мать тебе! Я, Хозяйка Смерти - я дала жизнь тебе, кого смертные порой именуют Любовью! А если ты откажешься - я ведь могу и освободить этого отвратительного горбуна! Знала бы ты, насколько он надоел мне...
- Хорошо, - холодея, услышал Конан ответ Гуаньлинь. - Если ты не побоишься схватиться с Неведомыми... Тогда слушай! Его душа ныне... - и на этом видение внезапно пресеклось.
Конан очнулся - где-то в темном углу сознания невинного младенца, которому еще предстояло стать им, Конаном...
А потом ночь вокруг него внезапно ожила.
Первыми заворчали и залаяли собаки, чуя неладное. Потом истошно замычала и заблеяла скотина в хлевах. Младенец-Конан продолжал сладко спать, однако настоящий Конан встревожился не на шутку. Глаза ребенка были плотно закрыты, киммериец ничего не видел - однако его внутреннему взору предстала поистине жуткая картина.
Он словно бы парил над кучкой хижин, где обитали его сородичи. Все оставалось на своих местах, однако повсюду, прямо из воздуха, возникали уродливые темные фигуры, жалкие подобия людей; Конану они показались смахивающими скорее на серых обезьян. Сама Ночь расступалась, давая им дорогу; не прошло и нескольких мгновений, как дом отца Конана оказался окружен со всех сторон.
Однако появившиеся из тьмы ночные призраки служили лишь почетным караулом для той, чье появление они предвосхищали. Прямо посреди деревенской улицы возникла соткавшаяся из мрака арка - и через нее торжественно прошествовала серая, скрюченная, опирающаяся на клюку фигура старухи.
Гуаньлинь выдала его... Киммерийца затопила волна горячего презрения, оттеснившая куда-то в глубь все остальные чувства, включая и страх. О, женщины! Даже будучи богинями, они все равно остаются женщинами, и готовы на все, лишь бы избавиться от постылого ухажера...
Киммериец приготовился. Для него шаги Старухи гремели так, словно мимо маршировал целый закованный в железо легион. Младенец по-прежнему сладко спал - однако Конан-старший ясно видел внутренности их дома, видел, как прямо подле колыбели из ничего возникла Старуха. Горящие глаза вперились в лежащего младенца, впалый рот задвигался и сознания Конана достигли исполненные злобы слова:
- Наконец-то я добралась до тебя! Ты, вор, пытался украсть то, что принадлежало мне и никому иному; и, клянусь Вечной Ночью, ты дорого заплатишь мне за это!
