– Может, это у вас то, что называется дурнотой, – сказала Долл Квигли.
– Да ничего у меня нет, – проговорила Эми Паркер.
Но ее слова не могли прогнать этих Квигли. А руки Баба выделывали все новые фигуры из веревочки.
– Видишь? – сказал он. – Это матрас.
Эми Паркер бросилась за угол дома – ее рвало.
– Это дурнота и есть, – сказала Долл Квигли с раздражающей кротостью. – Говорят, если взять листок щавеля и приложить ко лбу…
– И так пройдет, – ответила Эми Паркер, сдерживая смятение.
Хоть бы убрались эти Квигли!
И немного погодя они, долговязые и медлительные, двинулись по двору среди неторопливо вышагивающих кур.
Вечером, вернувшись из лощины, Стэн Паркер спросил:
– Что-нибудь неладно, Эми?
– Ох, эти Квигли! – ответила Эми.
Она крепко прижала локти к столу, чтобы унять дрожь в руках.
– Они неплохие люди, – сказал муж. – Никому не мешают.
Он медленно размешивал густой суп, в который набросал большие ломти хлеба. Физическая усталость и присутствие жены вселяли в него умиротворенность.
Но Эми Паркер сердито отщипывала кусочки хлеба.
– От этого Баба Квигли меня воротит.
– С чего это? Он мухи не обидит.
– Да, да! – воскликнула она. – Говори, что хочешь. Только я не могу это слышать!
Рот ее был набит горячим сыроватым хлебом. Колеблющийся огонек лампы блестел в глазах, глядевших на нее с непроницаемого и невидящего лица.
Что происходит, думал он, в этой незнакомой комнате, где мы живем?
– Стэн, – сказала она, – я смотрела на этого полоумного верзилу, и меня вдруг страх взял. Я ведь мало что знаю. Я не понимаю, почему иной раз выходит не так, как надо. Вот, к примеру, мамаша Квигли. У меня будет ребенок, Стэн. Я теперь точно знаю. Он показывал, как надо накидывать веревочку на пальцы, а я вдруг стала скользить куда-то, словно мне во всем мире не за что зацепиться. И мне так страшно было.
Страх прошел. И лампа уже светила ласково. От высказанных слов Эми стало легче. И от смотрящего на нее лица. Были мгновения, когда их взгляды вплывали друг в друга. И души их обвивали одна другую через расстояние.
– Не нужно бояться, – сказал он, хотя в этом уже не было нужды, – ты справишься не хуже других.
Ну конечно же, глупо все время думать о мамаше Квигли, которая родила вот такого Баба.
– Да, – кротко отозвалась она.
Он мог внушить ей что угодно.
– Надо будет пристроить еще комнату, – сказал он. – А может, и дом новый поставить. В этой лачужке втроем и не повернешься.
И вот уже мальчуган – ведь родится непременно мальчуган – стоит посреди комнаты в новом доме, держа в ручонках всякие диковинные находки; пестрое сорочье яйцо, осколок стекла с пузырьком воздуха или прут, который станет лошадкой. Уверенное воображение Стэна Паркера даже мебели придало особую значительность, которой никогда еще не замечала его жена, и ей вдруг стало стыдно за свои страхи.
– Хорошо, когда в доме дети, – сказала она спокойно, ставя на стол тарелку со смородиновым пудингом, который нынче не удался из-за этих Квигли.
– Глядишь, и дров нарубят, а? И посуду вымоют.
Он засмеялся, впервые после того, как услышал эту весть от жены, и если в ту минуту губы его сжались, то чуть-чуть, так что она, занятая своими мыслями, не заметила этого или не подала виду. А если воображение Стэна Паркера стало чуть менее уверенным, чем прежде, то лишь потому, что в нем самом было немало такого, чего он не умел разгадать, а тут еще новая жизнь, спутанный клубочек тайны в чреве его жены. От этой мысли по телу бежали мурашки. Человек, сидевший в неверном свете лампы и в пределах своей души то озарявшийся, то тускневший, был сам по себе, вероятно, значительнее, но и беспомощней, чем муж, который зачал ребенка, и все же сейчас, жуя клеклый пудинг и делая все, что полагалось делать за столом, этот человек одним своим физическим присутствием давал ей и поддержку и утешение.
И жена успокоилась.
Она много ходила. Однажды она зашла к Квигли. Дом, который строили братья, был почти готов, и Долл повела ее на зады посмотреть пологий склон и сказала, что они его перепашут и засадят апельсиновыми деревьями и она будет разводить птицу и апельсины.
– Я рада, что мы сюда приехали, – сказала Долл Квигли. – Мне сначала совсем не хотелось. А теперь мы уже вроде как дома. Чудно, как быстро пускаешь корни. И к людям привыкаешь.
Она стояла на огороженном участке, неуклюже сложив руки на животе, и напоминала дерево, с которого содрали кору.
А Баб Квигли показал Эми Паркер наловленных головастиков, и ей не было противно.
В это время года холмы мерцали от множества маленьких ярких попугайчиков, они носились в воздухе, копошились в земле, невозмутимо расхаживали по стерне и раздирали тишину пронзительными криками. Наступила пора активности. И сколько вечеров жизнь была проста и благосклонна. Мимозы стояли в цвету. Черные их стволы уже не казались такими безутешными, когда солнце просвечивало сквозь слезы сочившегося клея. Эми Паркер, проходя под пенными гроздьями мимоз, отламывала кусочки клея, такие красивые и приманчивые, и клала в рот, но клей был ни то ни се, не сладкий и не горький, просто безвкусный.
И все-таки то была пора активности, пора кипучей жизни, исход которой мог оказаться каким угодно, а Эми Паркер все так же вечерами ходила с подойником к ожидавшей ее корове. Недавно они начали строить новый дом и работали днем и ночью, чтобы закончить хотя бы одну комнату до того, как миссис Паркер придет время рожать. По вечерам она слышала стук молотка и голоса братьев Квигли, которые взялись помогать. И тогда казалось, будто вся окружавшая природа создана для нее одной, и она притихала, исполненная сознания своей значительности.
Как тихо бывало по вечерам, когда спадал ветер, и еще тише становилась тишина от звона молочных струек. Мимозы, буйствовавшие весь день, раскаянно поникали. Облачка их соцветий, вбирая меркнущий свет, золотили сумерки. Отполированное коровьей шеей сухое дерево, у которого доила Эми Паркер, белело, как кость.
А корова, их Джулия, купленная по дешевке из-за мастита в одном соске, опять была стельной. Нерожденный теленок колыхал ее напряженные бока. Она пережевывала жвачку и вздыхала. Скоро ее совсем перестанут доить. Но она по-прежнему будет жевать жвачку, вздыхать и поводить глазами в ожидании, когда к ней проявят интерес и опять вместе с нею начнут ритуал доения. Она была немолода, эта корова.
– Надо бы ее продать, – сказал Стэн Паркер, – пока можно взять хоть какую-то цену.
– Нет, – отрезала Эми. – Это моя корова. Она хорошая.
Стэн Паркер не стал спорить – он и сам не очень был уверен, что ее необходимо продать. И сейчас это было не так уж важно.
А его жена еще больше привязалась к корове, особенно теперь, когда ждала ребенка. Уткнувшись лбом в мягкий коровий бок, она чувствовала непрестанное в нем шевеление и вдыхала коровий запах. В такие вечера весь воздух пахнул парным дыханием коровы, как будто по нему прошелся ее лиловатый язык. Старая корова стояла и мудро ждала, подергивая ушами, словно от удовольствия. Карие глаза ее, казалось, смотрели внутрь. На гранитного цвета носу неподвижно блестели капельки влаги.
Еще покойнее, чем сумерки, была эта мирная взаимосвязь между Эми Паркер и желтой коровой. Теплые раздувшиеся тела их сосуществовали в полном согласии. У меня будет девочка, думала Эми Паркер, и улыбалась от радости в податливый бок коровы. Девчурка сидела на гладком бревне. Она была вся беленькая и розовая, как фарфоровая, волосы, причесанные с утра мокрой щеткой на прямой пробор, завились с боков легкими, точно звенящими локончиками, желтыми, как вянущие листья мимозы. Да, сказала про себя Эми Паркер, мне хочется девочку. Но тут она вспомнила, что это не совпадало с желанием мужа, и опустила глаза вниз, на подойник.
Когда старой корове пришло время отдыхать перед рождением теленка и она перестала доиться, женщина не находила себе места. Знобкими вечерами она бродила от старой хижины до остова их нового дома и дальше, вдоль изгородей, куталась в старую, собственной вязки кофту со штопкой на левом локте и потирала зябнущие руки, на которых кожа без привычной работы стала вдруг сухой и тонкой, а косточки казались совсем хрупкими. А потом наступило время, когда живот стал сильно выпирать. Она проходила мимо разросшейся розы, и шипы цеплялись за грубошерстную синюю кофту. На ветке белел ранний хилый бутон.
