Куда мы бежим, пронеслось у нее в голове. Поймать смерть оказалось делом страшно трудным. Спина О’Дауда колыхалась впереди. Порой Эми Паркер думала: что будет, если она его догонит? Но спина О’Дауда, вильнув, скрывалась за очередным углом дома. Каждый раз.

Были мгновенья, когда она могла поклясться, что сквозь тугой воздух слышала, как он отрубает жене голову топором. Она узнавала этот глухой стук и где-то когда-то уже видела голову на белом обрубке шеи, с последним выдохом прошептавшую в пыль слова прощения. Нам надо что-то сделать с трупом, мелькнула у нее мысль, пока не пришел констебль.

Но сама тем временем все бежала и бежала, в туче пыли, что подняли несколько всполохнувшихся кур, как бы предвидевших обезглавливание. Куры вытянули длинные тощие шеи. Они включились в общее движение. И свинья тоже. Та самая рыжая свинья тоже за кем-то гналась в этой гонке, и соски ее бились о ребра; она мчалась галопом, хрюкая и выпуская газы, обуреваемая весельем или страхом – не разберешь. Куры вскоре прыснули в стороны, но свинья все бежала из приверженности к человеку.

Круг за кругом обегал человек, пока не осталась далеко позади та черта, после которой начинались мучения. Иногда он вращал глазами, иногда в глубине его остановившихся зрачков мелькали грустные приметы неподвижного, безмятежного и утраченного мира. И так же Эми Паркер, почти погибая, видела, как муж и двое детей сидят за кухонным столом и пьют чай из белых кружек и желтые крошки вторничного пирога сыплются им на подбородки. Ей хотелось плакать навзрыд. В сущности, она уже расплакалась, только не из жалости к подруге, а к самой себе.

Миссис Паркер, оглянувшись, увидела, что миссис О’Дауд, напрягая последние силы, ухитрилась ее догнать. Лицо ее было серым, расплывчатым пятном, различались только глаза и рот.

– Что ж нам делать? – также задыхаясь, спросила миссис Паркер.

Ибо они по-прежнему бежали вокруг дома, то ли впереди, то ли по пятам О’Дауда.

– Богу молиться, – с присвистом выдохнула миссис О’Дауд.

И обе женщины принялись молиться, каждая на свой манер; они как бы возобновляли старое знакомство, прерванное ими много лет назад, и даже намекали, что они позабыты. Они бежали и молились.

И вдруг на углу возле большого чана они чуть не столкнулись с О’Даудом, которого осенила блестящая мысль бежать в обратную сторону. Он был взмокший, черный и держал в руке топорик.

– Ага! – закричала его жена. – Вот и ты наконец. Не знаю, что ты хочешь со мной сделать, но я готова. Уж я-то тебе никогда ни в чем не отказывала. Вот она, я.

Все ее тело, до последней частицы, до кончиков всклокоченных волос, застыло в неподвижности. Из-за выреза кофты на грудь вывалились образки, которые она носила от всяких напастей.

– Спаси меня, боже, – проговорила она. – Я была не плохая и не хорошая, руби быстрей, и пусть нас рассудит бог.

И тут О’Дауд, ставший еще огромнее, с неукротимым огнем внутри, который разжег алкоголь, начал дрожать, и флаг поник у него в руке.

– Ох, – заплакал он, – это дьявол в меня вселился. И ади-колон.

Он плакал и возмущался, пока губы его, утоньшившиеся от солнца и беготни, не разбухли опять.

– Такая у меня натура, что ж поделать, – плакал он. – Переменчивый я очень. И ведь, по правде, не такой уж я плохой, хоть, может, и не особенно хороший. Самый что ни на есть средний я человек. Разве вот вино меня одолеет, тогда я сам не свой бываю, это верно, только я все равно худого не сделаю, вот уж чего нет, так нет.

– Ну, теперь мы поняли, – сказала жена. Она где стояла, там и села, прямо в реденькие пучки желтой травы, в сухие листья, в пыль. – Наконец-то все так хорошо объяснилось, и мы еще не успели помереть. Это самое главное. Очень любезно с твоей стороны, дружок, что ты растолковал, как обстоит дело.

– Да, – сказал он, вытирая нос, с которым не было никакого сладу, – и теперь уже все прошло. А я пойду вздремну, миссис Паркер, если не возражаете. Это для меня сейчас самое лучшее. А то я что-то не в себе.

Миссис О’Дауд сидела и выдергивала травинки, а ее приятельница возвышалась над ней, как памятник. О’Дауд бережно понес свое тело по двору, ступая так, чтобы не потревожить улегшиеся страсти, и свое маленькое орудие держал, словно клочок бумажки, который он сейчас скомкает за ненадобностью и швырнет в сторону. Входя в дом, он стукнулся лбом о притолоку и вскрикнул, потому что уж этого он не заслужил.

Миссис О’Дауд стала напевать, не открывая рта. Она выщипывала травинки. Она издавала горлом звуки, будто пытаясь играть на гребенке. И волосы свисали ей на лицо.

– Вы от него уйдете? – спросила миссис Паркер. Но миссис О’Дауд напевала с закрытым ртом.

– Я бы ни от кого не стала терпеть такие фокусы, даже от мужа, – сказала миссис Паркер, переступая онемевшими ногами.

– Так ведь он мне нравится, – сказала миссис О’Дауд, отшвырнув увядшую траву. – Мы с ним – два сапога пара.

И она стала подниматься на ноги, – они уже начали отвердевать после того, как стекли наземь в расплавленном состоянии.

– О-ох! – произнесла она. – Но все равно, я, наверно, укокошила б его, если б топорик был у меня в руке и не он за нами, а мы за ним гонялись бы вокруг дома.

Но Эми Паркер уже пошла высвобождать колесо двуколки, у которой стояла в оглоблях и созерцала все происходящее старая лошаденка, а миссис О’Дауд повернулась и, подбирая волосы, направилась к дому, очевидно находясь в том длительном трансе, какой иной раз продолжается всю жизнь.

– Ах да, миссис Паркер, – окликнула она, высунув из окна голову, – я совсем забыла. Сыру вкусный кусочек не хотите? Я сама сделала, он уже дозрел, и такой вкусный!

Но Эми Паркер помотала головой, а старая лошадь тронулась с места. И они поехали. Сквозь деревья, застывшие в трансе, сквозь все то, что едва не случилось.

Стэн Паркер часто не узнавал свою жену. Иногда он видел ее как будто в первый раз. Он смотрел на нее и прикасался к ней. Эта опять какая-то другая, думал он, словно женщин было несколько. И конечно, ее облик каждый раз совпадал с той его мечтой, которая со дна души всплывала на поверхность. Иногда его жена бывала прекрасна.

Порой они глядели друг на друга в наступившем молчании, и жена терялась, она терялась в догадках, чем же она могла себя выдать. Но он признавал ее право на тайны и уважал их, а она его тайн не умела ни уважать, ни признавать. Думая о них, она мрачнела, озлоблялась, посудную тряпку выкручивала с остервенением, швырком накидывала на крючок и отряхивала мокрые руки. В такие минуты он тоже видел ее как бы впервые и поражался, какая же она угрюмая и некрасивая, и еще этот серый налет на огрубевшем лице, лоснившемся от усердной работы. Да, она уродливая и сердитая, и ему не хотелось прикасаться к ее неприятной коже.

Но вечерами, когда дети были накормлены, подойники ошпарены кипятком и тарелки поставлены на полку, они шли побродить по огороду, и тогда она опять становилась самой собою. Он любил иногда выйти на тропку и, как бы случайно догнав ее, замедлял шаг или неловко обнимал одной рукой ее плечи и шел рядом, тоже неловко поначалу, пока от ее тепла и податливости не возникала прежняя близость.

Так они бродили по разросшемуся летнему огороду до самой темноты, а растения подымали с земли головки и цикады трещали во всю мочь.

– Ох, – восклицала она, – опять эта пакость!

И, отстранившись от него, наклонялась, чтобы вырвать какой-то сорняк или растение, которое они называли «Вечный жид». Она и сама не верила, что от этого будет толк; она просто выполняла некий ритуал и, разогнувшись, отбрасывала в сторону выдернутый бледный стебель, мгновенно о нем забывая.

Так они бродили по темнеющему огороду.

– Завтра, – сказал он однажды, – хочет заехать Пибоди, посмотреть телочку от Нэнси. Наверно, купит.

– Как, эту бедную телочку? – воскликнула она. – Я не хочу продавать Нэнсиного теленка.