Было бы так просто нарушить это наваждение – взять и стукнуть в окно. Сказать: взгляни на меня, Стэн.

Но это казалось невозможным.

И она отпрянула от этого дома, рвущего ей душу, назад, в мир деревьев и туч, ставший сейчас ее миром, хотела она того или нет. Ноги несли ее сквозь заросли папоротника. И этот ребенок, что у меня родится, думала она. Мое тело растит его помимо моей воли. Даже пол неродившегося ребенка уже кем-то предрешен. Сама она беспомощна. Юбка ее цеплялась за шершавую кору стволов. К чему бы она ни притронулась, все почти сразу уносило из ее рук, и она должна смириться с этим.

Еще немного – и женщина поняла, что все кончилось, пока ее не было, а она-то надеялась, что хоть не ей первой придется это увидеть.

Корова лежала на боку. Она странно вытянулась и в лунном свете казалась черной. Ноги торчали твердо, как у стола. Женщина потрогала ее носком башмака. Их Джулия была мертва.

А женщина была одна наедине с луной.

Она бросилась бежать, шумно, по-звериному дыша. Мокрая мясистая листва обрызгивала ее окаменевшее лицо или высовывала прутик и стегала. Надо скорее домой, скорее сказать ему, уйти от мертвой коровы, бежать, насколько позволяют ноги и ветки. Она бежала сквозь медленный, густой лунный свет. Злобные тени хватали ее за волосы. Она не могла бежать быстро между страдающих деревьев к полному света дому, который она видела в воображении. Бежать, бежать. Но чем больше она удалялась от мертвой коровы, тем ближе подступало что-то странное, еще никогда не испытанное. Вся кожа ее похолодела, когда она продиралась сквозь гущину цеплявших ее ветвей, напрягая все силы и не думая ни о чем – только бы поскорее убежать от собственного страха.

И так, с разбегу, еще довольно далеко от дома, Эми Паркер упала на какую-то темную тень, которая днем была кучей камней, и на время окружающее перестало для нее существовать.

А в небе сияла луна.

Когда женщина очнулась, мир был в тисках безжалостного лунного света. «Я старалась убежать и бежала слишком быстро», – сквозь зубы проговорила женщина. Начались боли. И она тихонько заплакала от грусти по корове, от грусти белесого лунного света, от грусти за свое мягкое, словно тающее тело, с которым она уже не могла совладать. Да и ни с чем уже она не могла совладать, еле ковыляя дальше по мокрым папоротникам.

Когда она добралась домой, муж потягивался на кровати. Он проснулся от запаха пригоревшей картошки – вода в котелке почти выкипела – и хотел подняться, чтобы снять ее с огня.

От сна он размяк. Чувство ответственности еще не начало враждовать с его врожденной добротой, и жена могла бы припасть к нему, если б захотела. Но сейчас ей не хотелось даже смотреть на него.

– Что ж ты, – сказала она, – ведь вся картошка сгорела. – Как будто это было самое главное.

Но он поглядел на ее плечи и сказал:

– Что случилось, Эми? Корова, да?

За дверью, которую она не закрыла за собой, тянулись полные тайн коридоры лунного света.

– Корова уже мертвая, – выговорила она трясущимися губами, кусая их, когда возобновлялась боль. То, что муж рядом, было невыносимо. Тело ее куда-то от нее ускользало, как и огромный прилив нежности, которую она отдала бы ему, будь это возможно.

– Да, – сказал муж, уставясь в земляной пол. – Это… Ну что там, конечно, плохо. Но ты не расстраивайся, Эми. Все-таки телочка осталась. А корова была старая, да и не очень хорошая, у нее и соски болели, и то, и сё.

Сидя на краю немного кособокой кровати, он что-то еще говорил, так же обстоятельно, а она, уже знавшая правду, гораздо более важную, смотрела сверху на его макушку, на маленький завиток среди волос.

Он поднял на нее глаза, и жена убедилась, как хорошо она знает его лицо.

– А больше ничего? – спросил он неуверенно, одеревеневшим голосом.

Она присела на дальний краешек бугристой постели, так, чтобы он не смог ее коснуться.

– Придется тебе съездить за миссис О’Дауд, Стэн, милый. – Голос ее дрогнул. – Ты меня сейчас оставь, Стэн, – прибавила она. – Должно быть, у нас не будет ребенка. Но ты привези миссис О’Дауд. Может, она знает, что делать.

Ее неразделенное горе стало и его горем тоже. Он ничего не смог ей сказать, он мог только затянуть холодные пряжки конской сбруи и потащить свою тень сквозь белую ночь.

Несколько лет подряд Эми Паркер пыталась родить ребенка, но, очевидно, это было ей не суждено.

– Такая уж наша дорога неродящая, – смеясь, говорила она.

Ибо ни у Квигли, ни у О’Даудов не было прибавления семейства, а Паркеры приучались выдумывать всякие предлоги и отговорки для оправдания бездетного супружества. Они убеждали себя, что чистенький домик, построенный Стэном и братьями Квигли, – вовсе не ящик, в который заколочена их жизнь. Конечно, они были молоды и поэтому еще не знали, что способны ошибаться, а если и бывали у них проблески сомнений, то они забывались, как сны. Даже если обстоятельства вынуждали их размышлять, начинался извилистый путь, по которому они медленно пробирались сквозь путаницу мыслей. Они и богу молились более или менее регулярно, в зависимости от приливов веры. Они предавались любви порою самозабвенно, а иной раз с ожесточением. Быть может, меньше, чем прежде, каждый из них желал близости другого, лелея мгновения своего покоя и даже пережитого горя. Иногда они подбадривали друг друга, как умели.

– Проживем и так, – говорил Стэн Паркер. – Народишь детей – а они, гляди, будут потом клясть нас за это.

Так шла жизнь.

Эми Паркер чаще всего бывала весела, усердно хлопотала по хозяйству, выбивала на веранде половики или, сидя на бревне, лущила горох. И если порой в ней бунтовали жизненные силы, то никто этого не видел в здешних местах, где ее уважали и любили. Только изредка, не глазами, а всем своим лицом, она как будто старалась испепелить все окружающее или ждала, чтобы сорвало крышу с дома, но это лишь изредка. И Паркеры по-прежнему пользовались уважением в здешних местах. Никто не мог так врыть в землю столб, как Стэн Паркер, или свалить дерево, или в случае нужды так быстро подковать лошадь, пользуясь вместо инструментов тем, что было под рукой, – это, конечно, он унаследовал от отца. Если порою в голове его складывались почти что стихи или возникал образ бога, то об этом никто не подозревал, ибо о таком не говорят, или, вернее, не знают, как об этом сказать.

На полпути к Бенгели стояла церковь, выстроенная для того, чтобы жителям ближних местностей было куда ходить по воскресеньям. Некоторые и ходили. Там читались молитвы и фальшиво пелись псалмы. Можно сказать, что дело было не столько в религии, сколько в соблюдении благоприличия, по крайней мере для большинства. Эми Паркер ходила из уважительности, в память о минутах тихого покоя в ее детстве. И еще ей нравилось петь какой-нибудь печальный гимн. Если она отвлекалась от пения, то лишь чтоб осознать отчужденность мужнина плеча. О чем Стэн в своем воскресном костюме думает во время службы, недоумевала она, смахивая с лица мух и тень досады. Ей было досадно, что Стэн затаил какие-то свои личные переживания, куда более тонкие, чем ее тоска, вызванная этим печальным гимном. В ее голосе часто появлялись чуть томные модуляции. По воскресеньям, собираясь в церковь, она доставала пузырек с духами и встряхивала его, чтобы надушить лоб, а потом и горячая лошадиная грива, и даже пыль отдавали этими духами. Когда она пела, раскрывая влажные губы, вид у нее был самый добропорядочный, ее сущность не вызывала сомнений. Но вряд ли можно было точно определить, что творилось в душе Стэна.

Он и сам не мог бы сказать. Он смущался, потому что жена наблюдала за ним, а для молитвенных слов требовалось слишком много чувства. И еще он стеснялся собственного тела – когда надо было опускаться на колени, оно тяготило его своей неуклюжестью, что в его представлении не очень-то вязалось со смирением. Но сам он становился смиреннее. Когда ему не удавалось подняться до высот отвлеченной молитвы, он начинал рассматривать себя или древесину церковной скамьи, находя и тут и там всякие изъяны, которые вряд ли можно исправить. Впрочем, минутами на него нисходил покой оттого, что снаружи слышалось, как возле изгороди лошади грызут удила, или от какого-то вдруг дошедшего до него слова, от птиц с соломинками в клюве для постройки гнезд под карнизами, от слов, которые что-то обещали, наверно, милость божьею.