Один раз в год, на мамин день рождения, дядя Дима приглашал её в ресторан. Черникина всегда дожидалась маминого возвращения. И если мама задерживалась, то Черникина каждые пять минут высовывалась с балкона, чтобы не пропустить в февральской метели два серых силуэта.

Однажды Черникина открыла дверь и увидела энергичную женщину с красивыми зелёными глазами. Обомлевшая Черникина плохо поняла, что она должна передать маме, потому что на женщине были точно такие же красные австрийские туфли, как у мамы. Черникина даже помнила, что они стоили шестьдесят пять рублей, потому что она вместе с мамой выбирала их на барахолке!

А потом дядя Дима долго не приходил в гости. Черникина не спрашивала маму, когда он придёт опять, потому что чувствовала, что мама сама не знает ответа.

Как-то Черникина вернулась с улицы и увидела на столе бутылку вина со страшным названием «Бычья кровь». А потом услышала:

– Ну-с, барышня, что с вами приключилось сегодня?

Черникина обрадовалась, но ещё больше удивилась. Потому что было воскресенье.

Расплетённая коса Черникиной из толстой чёрной блестящей селёдки в один момент превратилась в лаковое нефтяное озеро, стекавшее по спине до нижней части немецкого раздельного купальника, который был сначала тайной, а теперь и явной гордостью её. Отдёргивая попеременно ступни от острой, жгущейся гальки, она балансировала руками и торчащими в разные стороны, как у молодой козы, грудями.

Остановившись около своих, Черникина, пока с неё слетали струйки морской воды, с тоской смотрела на маму, дядю Витю, тётю Лиду, Серёжу, Виталика, братца своего Женю и сестрёнку Иру. Нет, не таким представлялся ей отдых в Туапсе. Семейство отпускало от себя Черникину не более чем на десять минут.

Привыкая к ощутимому давлению гальки под спиной, она устроилась на старом покрывале, которое ей пришлось тащить из дома. Черникина надела польские мамины очки, которые превращали её из девочки в девушку в одну секунду, вытянулась и начала дремать, нагреваясь от солнца и шума.

Поморгав и пощурившись, Черникина открыла адаптированные к очкам глаза и немедленно потребовала у мамы:

– Десять минут, ты обещала! Я только по набережной пройдусь.

Мама с улыбкой посмотрела на Черникину, как будто хотела что-то сказать, но в последний момент передумала и только быстро кивнула:

– Ну иди.

Семейство проводило Черникину внимательными взглядами.

Это был её день. Если раньше она только подозревала о том, что сногсшибательно красива, то море и солнце, юная нагота, походка от бедра, немецкий купальник и польские очки завершили картину её совершенства. Идущие навстречу люди улыбались, глядя на неё, некоторые даже переглядывались друг с другом. Черникина шла босиком по раскалённой набережной с такой плавностью, что ей могли бы позавидовать тренированные на углях йоги. Десять минут абсолютной гармонии с миром подошли к концу. Взбудораженная Черникина на фантастическом душевном подъёме возвращалась в семью, чтобы мысленно разделить свой триумф с домочадцами.

Её ждали. Увидев Черникину, все, как по команде, молча заулыбались. Первой заговорила мама:

– Как прогулялась?

– Нормально. – Черникина не скрывала своего торжества.

– Очки сними, – попросила мама. – Пусть дядя Витя в них стекло вставит. Я же говорила, на «Момент» надо было посадить.

В полыхающем полуденном зное Черникина медленно сняла полупустые очки, стараясь слушать только море, чтобы заглушить общий смех, в котором особенно отвратительно выделялся бесовской и кривляющийся хохот её братца Жени.

Концерты пришли в жизнь Черникиной сразу после получения аттестата.

За три дня до концерта она получала длинное плотное бархатное платье разного цвета в костюмерной и стопку листков. Платье передавалось в руки мамы, которая через сутки возвращала его пушистым и привлекательным для жизни.

Из умений, которые требовались Черникиной, самым важным было держать подбородок зафиксированным в точке пересечения мысленного перпендикуляра из ложбинки грудей до уровня самого подбородка. Черникину убедили, что это делает осанку прямой, а голос незабываемым.

Ровно в 7.22 Черникина бродила между пожарных щитов за сценой и повторяла текст, из которого могла бы забыть разве что запятую. Вывинчивая шпильки из глубокого разреза сзади, она незаметно для себя приплыла в комнату художников. Это были люди с намётанным взглядом и плохими привычками.

– Поздравляю с Восьмым марта! – сказали ей синие глаза такого азарта, что Черникина даже не удосужилась взглянуть в протянутую кружку.

– Только выдохни! – сказали ей синие глаза и заулыбались.

Черникина выдохнула, а вдохнула уже на сцене. Свет в зале убрали, и она сама стала фитильком, который тревожным и радостным голосом заговорил:

– Добрый вечер, дорогие друзья!

Дорогие друзья были не видны Черникиной в темноте зала, но она чувствовала, что она сама – тепло, а друзья – ещё более тепло. Черникину так потянуло вдруг к друзьям, что она обошла микрофонную стойку и сделала два тук-тука каблуками…

– Воды! Да принесите же воды! – слышала Черникина голос Эллы Лавринович.

Черникиной дали воды, она её выпила, и концертная яма, куда она свалилась, вновь превратилась в лотерейный барабан.

Последнее, что слышала Черникина, – это то, как синие глаза в ужасе орали на Лавринович:

– Это же спирт был! Какая вода?! Пирожное надо!

Задремавшую в долгом пути Черникину вытряхнули из машины и поставили на ноги.

– Мы приехали, – сказала мама.

– Это Медео? – спросила Черникина, захлёбываясь видом гор.

– Это Медео, – ответила мама.

В самом слове «Медео» было столько сладкого от слова «мёд» и притягательного от округлого звука «о» на конце, что она не удивилась тому, что воздух благоухал свежеразломленным спелым холодным яблоком.

Черникина рассматривала конусы гор, с вершин которых как будто стекала яркая белая краска, сверкая на остальном ослепительно синем фоне. «Да я же их точно так и рисовала в детском саду!» – подумала Черникина.

– Далеко не уходи, – воскликнула мама ей вслед, когда Черникина пошла по тропинке, которая сворачивала за скалу.

Черникина обогнула её и замерла. Перед нею вдаль, в стороны, в вышину лежало прозрачное алое поле маков. Казалось, что огромный лоскут красного блестящего шёлка варится и кипит в огромном чане – от малейшего движения воздуха лепестки маков оживали и начинали пульсировать постоянно движущимися волнами.

Черникина никогда не видела столько синего, красного и белого, плывущего в абсолютной тишине цвета.

Казалось, что маковое поле само бежит и торопится к ней. Черникиной показалось, что она не идёт, а плывёт к красным горящим цветам.

Маки почти доставали ей до пояса. Черникина разглядывала их чёрные бархатные глаза, глубоко сидящие в окружении прозрачных алых юбочек, которые безостановочно взлетали и метались.

Черникина принялась рвать цветы. Они вырывались только с корнем, как бы она ни старалась разломить стебель.

Когда она протянула маме букет маков, та, сказав спасибо, добавила:

– Но рвала ты их напрасно. Это горные маки. Они гибнут в букетах сразу же.

– Почему? – спросила Черникина, с удивлением рассматривая свежие бутоны.

– Горные маки не любят людей. Они растут только в одиночестве.

– А люди тоже растут в одиночестве? – спросила Черникина.

– Люди не цветы, – ответила мама. – В одиночестве люди умирают.

«Как странно все устроено», – подумала Черникина, но маме на всякий случай поверила не совсем.

Потом Черникина ещё побродила, глядя вокруг, и почувствовала, что устала от высоты, пустоты и воздуха, которые не кончались, куда бы она ни поворачивала.

Она вернулась к машине. Взрослые были заняты поиском веток для костра. Черникина забралась на водительское сиденье, подтянула коленки к подбородку и начала рассматривать горы через лобовое стекло. Так они казались нарисованными и плоскими.