— О Скотт! — сказала Дори, борясь со слезами, которые в последнее время часто навертывались на глаза. — Ты мне тоже нужен. Но...

      — Подумай о нас, Дори. Ведь с нами никогда так не бывало.

      — Именно поэтому... — Она проговорила это очень быстро, затем устало вздохнула. — Все дело в том, что мне хочется говорить о ребенке, а ты, мне кажется, не готов к этому, и у меня нет сил целый уикенд притворяться, что ничего не случилось.

      — О Боже, Дори! Если бы ты знала, как я рад, что ты честно сказала об этом. Такое облегчение — словно камень с души свалился.

      — Значит, ты не сердишься на меня? За этот уикенд?

      — Разочарован. Но не сержусь.

      И еще не готов к разговору, подумала Дори. По-своему Скотт был откровенен с ней, и она тоже испытала облегчение, но с примесью разочарования.

      — Ты собираешься к своей матери на День Благодарения? — спросила она.

      — Собираюсь. Это мой долг.

               — Я надеялась... — Она перевела дыхание. — Я думала, что, когда все мои соберутся вместе, было бы самое время сказать им. Я подумала, что, может быть, ты захочешь быть там.

     — Я не знаю, что сказать, Дори. Это ведь твоя семья.

      И мой ребенок, подумала она с горечью. Мой, а не наш.

      — Ты должна решить, в какой форме и когда сказать им, — продолжал Скотт. — Если ты подождешь до следующего раза, когда я буду в Таллахасси, тогда мы сможем сказать им вместе.

     — Я подумаю.

     — Дори...

     — Скотт...

      Они смущенно и невесело рассмеялись.

      — Вот и опять, — сказала Дори. — Мы ведем себя как чужие.

      — Глупо, правда?

      — Да. О Скотт, как бы я хотела, чтобы мы могли быть вместе и просто держать друг друга в объятиях и нам совсем не надо было бы разговаривать.

      — Мы могли бы?

      — А почему нет?

      — Возможно, ты права.

      — Мы будем вместе через две недели.

      — Эти две недели покажутся вечностью.

      — Две недели всегда кажутся вечностью. Вот почему мы не говорим об этом. Правило номер один в отношениях между далеко живущими, помнишь?

      — К черту правила, Дори!

      В ответ на его раздражение она хихикнула:

      — Майк сказал, ты чувствуешь себя одиноким.

      Ты действительно становишься брюзгой, когда не видишься со мной?

      — Раздражительность   —   вполне нормальная мужская реакция на сексуальные лишения.

      — За это ты получишь что-то сверх обычного в следующий раз, когда мы останемся одни, — промурлыкала Дори.

      — Эти две недели с каждым разом кажутся все длиннее.

      — Ручаюсь, хотя мы и не должны говорить об этом, не только ты одинок.

      — Тогда почему, Дори?

      — Единственный ответ на «почему» — «потому». Сейчас это невозможно.

      — Я ведь не должен соглашаться с тобой? Нет, пожалуйста.- Возрази мне, молча молила она. Скажи мне, что ты готов поговорить о ребенке. Но он уже признался, что не готов.

      — Эти две недели будут очень долгими, — грустно повторил он.

      Дори пожалела о своем решении отменить поездку в Гейнсвилл прежде, чем положила трубку. Уикенд даже еще не начался, а уже представлялся таким долгим; он маячил перед ней как приговор к одиночному заключению. Как она могла добровольно лишить себя общества Скотта, когда она так отчаянно нуждалась в нем? Наверняка избегать темы ребенка со Скоттом было бы не так ужасно, как обсуждать ее без него.

      Она справилась: сосредоточась на себе и ребенке, она спала, расслаблялась, читала, вела монологи   с существом внутри себя. Она скучала по Скотту, Жаждала его общества по маленьким, но важным причинам, когда женщина желает человека, которого любит, жаждет его прикосновений, его понимания, его остроумия, того, что объединяет двух любящих и уважающих друг друга людей.

      Во время добровольного уединения в течение уикенда, который она должна была провести со Скоттом, уикенда, который она провела с младенцем, формирующимся в ее чреве, она столкнулась с жестокой реальностью изменения всей ее жизни. Скотт всегда играл эпизодическую роль в ее жизни. Он приходил словно сияющие лучи солнечного света, пробивающегося сквозь ветви деревьев. До сих пор их отношения строились на принципе свободы. Свободы действовать в пределах собственных жизней, независимо друг от друга; свободы соединять свои отдельные жизни через установленные ими промежутки времени, зная, что при необходимости они могут расстаться.

      Ребенок ограничит свободу, на которой были построены их взаимоотношения. Если их любовь, по сути, вне опасности, то характер их отношений пол угрозой. Как бы крепки ни были чувства, которые они испытывали друг к другу, их отношения не смогли бы выдержать напряжение, создаваемое разделяющим их расстоянием, без свободы появляться и исчезать из жизни друг друга, не отдавая в этом никому отчета. Ее сердце сжималось при мысли, что, как бы сильно ни любили они друг друга, они могут расстаться. Это было бы постепенным расставанием, медленным прощанием, подобным смерти, наступающей в результате прогрессирующей болезни.

      Она снова обнаружила, что прижимает руку к животу, бессознательно защищая хрупкую жизнь внутри себя. О Скотт, неужели ты не видишь, что в конце концов ты будешь иметь все или ничего ? Почему ты заставляешь меня выбирать?

      Ее отчаяние, понимание неизбежности несчастья достигли пика днем в субботу, когда посыльный из местного цветочного магазина доставил к ее двери дюжину алых роз. Дори смотрела на кровавые бутоны, вдыхала их пряный аромат, уставясь на карточку владельца магазина. Сверху было напечатано: «Надеюсь, ты вскоре почувствуешь себя лучше». Ниже была подпись, поставленная чужой рукой, — «Скотт».

      Дори почувствовала, что ее сердце разрывается на части, когда ставила цветы в вазу на столе. Обняв себя руками, она расплакалась, все ее тело сотрясалось от рыданий.

      Обессилев, она устремила взгляд на розы. Почему не маргаритки, колокольчики или гвоздики? Что угодно, только не эти кровавые розы. Скотт покупал ей медвежат и сексуальных медведей, кружки с рискованными надписями, открытки, которые вгоняли ее в краску. Он привез ей озорной сувенир — магнит на холодильник из Сиэтла, он покупал ей различные конфеты, сахарную вату, вегетарианские сосиски и аппетитные ребрышки.

      Он дарил ей смешанные букеты цветов из супермаркетов и цветы в горшках от Кей-Марта. Но он никогда не посылал ей дюжину алых роз.

      Красные розы. Такие формальные. Такие предсказуемые. Такие нехарактерные для их отношений, идущие вразрез со стилем их обычного общения.

      Она смотрела на букет и думала: Красные розы! О Скотт, до чего мы дойдем! Как мы смогли перейти от наклеек для холодильника к кроваво-красным розам?

      «Ребенок»?

      Наблюдая за лицами ошеломленных членов семьи, Дори подумала, что объявление о грядущем рождении заставило их, словно попугаев, повторить произнесенное ею слово.

      — «Ребенок?» Неужели это все, что вы, друзья, можете сказать? — спросила она. — Неужели никто не скажет: «Дори, что за замечательная новость!»?

      Ее отец, в несвойственной ему манере, издал нечто нечленораздельное, не имеющее ничего общего со словами, и неловко поежился в своей качалке, на которой восседал словно на троне; лицо матери покраснело, как будто ей угрожал апоплексический удар. Ее рука лежала на горле, и она даже не пыталась говорить. Аделина сидела в плетеном кресле в позе модели, с отрешенным выражением красотки-конкурсантки, словно вся эта неприятная ситуация не имела к ней никакого отношения.

      Сергей, добрый Сергей, выглядевший как типичный преуспевающий хирург, поднялся с тахты, подошел к Дори, обнял ее и спросил: