В старом корпусе института на четвертом и пятом этажах левого крыла теснилось множество крошечных аудиторий, в некоторых еще стояли старинные парты с откидными крышками и печи различных конструкций, даже круглые иногда попадались. Эта часть учебных классов называлась в обиходе «школа». Номера аудиторий были трехзначными и, более того, доходили аж до пятисот какого – то.. Но главное богатство этих клетушек было в надписях, выцарапанных на партах. «Наскальные» письмена имели различный возраст и порой не поддавались расшифровке. Однажды, сидючи на практике по вышмату, я обнаружил таинственное словосочетание – «Пеля – хой!» Аналогия, конечно же, сама собой напрашивалась, но все-таки в оригинале был свой юмор и тайный смысл, ибо «хой» он и есть «хой», и ничего общего с популярнейшим нашим словцом не имеет. Опять – таки и всем известный клич – « Панки хой!». Вот и проводите параллели. Мой кореш, Ныряич, живший со мной в одной комнате взял себе за правило, проснувшись, звать меня из – под одеяла: «Эй, хой! Хо – о – ой!». Затем одеяло отлетало в сторону, и друг, окинув меня критическим взором, удовлетворенно заканчивал: «Ты же хой!». Письмена предшественников сопровождали нас в течении всего учебного процесса. И мы, естественно, не могли остаться в стороне, и сами старались.

«На недавнее изобретение кубика Рубика профессорско – преподавательский состав нашего вуза ответил немедленным изобретением шарика – жуярика». И далее —

«Постичь науку не стремись. Все это только лишь помеха. Поставить памятником жизнь бутылку сыну Спецтехсмеха». «Спи, студент, стране нужны здоровые специалисты». И уже с явным уклоном в политэкономию – «Куба, отдай мой хлеб! Куба, возьми свой сахар! Куба, Мохиты давно уж нет! Куба, пошла ты на… go to penis!».

Как же насолил товарищ борец с культом личности нашим отцам и дедам, если в нас, независимо от нашего желания и воли, оживало вдруг жгучее презрение, переходящее в не особенно осознаваемую тогда ненависть к пламенному большевику, верному соратнику, выдающемуся деятелю, уморившему десятки тысяч русских и не очень, и продолжавшему до упора ставить эксперименты над своим же народом, ненависть, которая выливалась в подобные частушечки. А ведь мы знали и кое что похлеще на ту же тему. Помните: «Едет поезд из Тамбова, а на нем написано —

под горой ведут Курщова, карабаса лысого“. Вот вам и память всенародная, и оценка историческая. И лучше не скажешь. И не надо трещать, что время примирило „красных“, „белых“ и всевозможных „зеленых“, и это – наша история, а в тех бесовских временах тоже найдутся поводы для гордости, пусть не всё подряд, но тем не менее. Историю, согласен, не переделать, однако же прежде всего её надобно уяснить и написать честно и грамотно. А гордиться можно, даже нужно, только понимая, чем именно, поскольку никакое время не в силах примирить нас с нашими палачами, никакие и ничьи мифические заслуги в эпоху непрерывного народного горя и всеобщих страданий, в эпоху вранья и крови, не могут служить для нас предметом огульной гордости. „…ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии…». У нас ведь любая радость обязательно «со слезами на глазах». И я ничего не забыл, и не забуду. И никому из бесовской рати не простил, и никогда не прощу.

Фамилия у Лехи была громкая. Дипломатическая, прямо скажем, фамилия. Его на курсе так и звали – Консул. Правда внешности соответствующей, консульской, Леха не имел. Напротив, был он худощавым, и выглядел слегка изможденным, точно голодом его слегка поморили, не очень, впрочем, сильно, а так, для острастки. Боб, увидев Консула впервые, по своему выразил ему свое сочувствие, за глаза конечно, шепнув мне, мол, этому парню нужно срочно что – то съесть. Если бы я в то время хорошо разбирался в кинологии, то непременно окрестил бы Леху не Консулом, а Бассетом. За конструкцию глаз и такой же, как у милых этих собачек, немного страдальческий взгляд. Леха был года на четыре старше нас, вдобавок женат, и поначалу держался обособленно. Дружбу он водил с ровесниками, уже отслужившими, как и Консул, в армии, Женькой Кавериным и Ваней Скрябиным. Вдобавок, были они по сути земляками – Котлас, Коноша, Коряжма. Все трое никогда не отказывались выпить, причем Иван, медленно выцедив стакан любого предложенного пойла, обязательно качал одобрительно головой и причмокивал с видом сомелье: «Хорошее вино!», а Женя, хоть ты ему вискаря налей, хоть «Курвуазье» или « Твиши» поднеси, качал головой, утверждая, что травят народ черте чем, и вообще —

«вязде огибаловка». Консулу же было попросту все равно, что и где употреблять. Процесс пития до времени протекал у него тихо и неприметно. Пока он не проходил «точку невозврата». Тогда Консул становился довольно агрессивным и мог даже полезть в драку, хоть и выходило это у него почти всегда в ущерб себе. Но унять его, распаленного Бахусом, удавалось отнюдь не сразу. Он, например, никогда не забывал напомнить пытавшимся его урезонить, что служил на Острове Свободы, и потому все барбудос – его «лепшие кореша», а старина Фидель до сих пор на дни рождения ему, Консулу, открытки поздравительные шлёт.

По стародавней вузовской традиции третьекурсники проводили сентябрь на полях подшефного совхоза, предаваясь увлекательнейшему занятию – уборке моркови. Жили студенты тут же в лагере, разбитом близ совхозного поселка и состоявшем из нескольких жилых бараков и столовой. Орду морковоуборщиков возглавляли преподаватели и аспиранты как правило с общеинженерных кафедр. Было их не так уж и много, человек пять – семь в общей сложности, но этого вполне хватало. В урочный час настала и наша очередь отдать долг родному сельскому хозяйству. Командовал нами доцент кафедры теории механизмов и машин Ребров, еще довольно молодой и не без чувства юмора мужик, предмет свой знавший очень прилично. Он как раз вел у нашей группы практику и курсач, и мы его вполне уважали, тем более, что пустословом он не был, балагурить, как многие преподы, не старался, и отличался строгим отношением к процессу учебы, напоминая порой не гражданского, а сугубо военного человека. Сам себя он очень ценил, и, будучи о себе высокого мнения, честь свою всячески оберегал от разного рода посягательств. По этой причине, например, у него нужно было действительно учиться, а не страдать реферней в студенческом научном обществе, дабы получить на экзамене «отлично». Подхалимов и холуев он, по – моему, не имел, поскольку, очень похоже, презирал таковых. Во всяком случае у большинства из нас складывалось такое впечатление. Да и слабостей мы за ним не числили никаких. И очень даже зря, как выяснилось.

Итак, прибыв в расположение совхоза, скажем, «Большое дышло», наиболее инициативные и опытные люди сельхозотряда предприняли немедленные шаги для обеспечения достойного и, насколько возможно, комфортного существования в полевых условиях. Первым делом нами была захвачена столовая, куда, на правах, главного дежурного был определён Стас Станкевич, он же Ша. Дело в том, что означенный Ша сочинил себе легенду о нетрудоспособности по абсолютно вздорному поводу, именно ввиду вздорности и показавшемуся убедительным нашему начальству. Ша, ничтоже сумняшеся, облепил поясницу перцовым пластырем и заявил, что у него сорвана спина, ибо он весь каникулярный август грузил – разгружал овощи себя на родине, дабы заработать немного денег на скромную студенческую жизнь, ибо стипендия в текущем семестре ему, по причине «хвостов» по теормеху и вышмату, не полагалась. Бедствующий наш товарищ был зачислен на камбуз годным к нестроевой. Группа в составе Боба, Ежика, Кулька Шынка и Нечи определилась на тарный склад, а я, Чушка, Клепа, Ватсон, Пэк, Микита и Зеленый – в грузчики. Имели мы в виду в грязи ковыряться. Да и проверяющими шакалить тоже не в жилу, своих же мордой в неубранные корнеплоды тыкать. Лучше уж с чистой совестью «шланговать», никому не мешая.

Первый завтрак в столовой мы привыкли устраивать еще до общего подъема. Опять – таки не девчонкам же – стряпухам, воду таскать, дрова колоть. С этими делами мы справлялись быстро и в благодарность за сноровистость и оперативность нам готовили нечто выходящее за рамки макаронно – тушеночного меню. Например омлет на большом противне, пышностью напоминавший кусок пухового одеяла. К тому же на кухне было чрезвычайно удобно и практически безопасно раскатить с друзьями одну, вторую, третью бутылочку портвейна или чего – то похожего. Накладки впрочем не исключались, ибо Ребров был человек дотошный, имевший обыкновение знать, что происходит во вверенном ему отряде и его подразделениях. Однажды он почти накрыл нас в самый разгар «адмиральского часа». Мы как раз опустошили свои стаканы, а Ша, рассказывал анекдот и промедлил немного. Вдруг отворилась дверь и в каптерку зашел наш командир. Он окинул взглядом высокое собрание, осведомился, все ли в порядке в столовой, и что это мы тут делаем. Стас вполне по – деловому ответил, дескать порядок у него полный, а нас он привлекал в качестве добровольцев, дабы распилили двуручной пилой несколько сучковатых, толстенных бревен, давно уже валявшихся на территории лагеря. «Ну, хорошо, – Ребров еще раз оглядел нас и задал последний вопрос: « Станкевич, а в стакане у вас что?». Ша зевнул и лениво – протяжно молвил: «А это компот». После чего медленно выцедил коричневатую жидкость и, подойдя к раковине, сполоснул стакан водой из висевшего над ней рукомойника. Тем все и закончилось.