Зайдя в комнату к Миките, я сразу заподозрил неладное. Порядок был наведен умопомрачительный, даже тюль на окнах, похоже, висел выстиранный. Сам хозяин берлоги тоже выглядел каким – то отутюженным. И почти накрахмаленным.

– Новую жизнь начинаю, Длинный. Завязал бухать – гулять. Во, гляди, каши перловой накупил в пакетах, на завтрак, – Бухарин замолчал, точно мысль на этом завершилась, но спустя мгновение продолжил: – Да и с куревом вязать нужно. А то достало, сам знаешь, стипуху с завода получу и тут же прорефреначу, через неделю матушка деньжат подбросит – опять гужу. Не – е. Хорош.

Я помычал понимающе для солидарности и покинул келью подвижника, не особенно веруя в чудесные преображения.

Микита мужественно выдерживал осаду пагубных пристрастий ровно трое суток. После чего сдал душу и сердце, а следом и тело, на милость одержавших очередную победу пороков. Дверь в комнату была приоткрыта, я заглянул внутрь, Бухарин валялся на полу, вероятно не осилив кратчайший путь до кровати, и пытался петь нечто вроде: « Па – ра – ру тачь – тачь – тачь, пар – ру – яру! Одесса мама первернулась, гоп – ца – ца!». Ноги его в этот момент существовали отдельно от остального организма, совершая эволюции в самостоятельном ритме. Потом я видел Бухарина вместе с Чушкой, сидящих не скамейке за углом от лифта на нашем этаже, в не менее сложном состоянии, собирающихся продлить ощущение кайфа и праздника души. Чушка что-то активно рассказывал приятелю, обобщая впечатления фразами такого рода: «Так вот, вчера увидел её, Натаху, по пояс голую. Шишки, прикинь, как твоя голова!» Чушка вообще с повышенным вниманием относился к женской груди соответствующего размера. Бюсты номером более третьего вызывали у него моментальный восторг, сопровождаемый полумычащими возгласами: «М – м – м! Кла – а – сс! Ну – у, гля! Прямо – иди сюда!» Однажды, увидев на кафедре материаловедения статную лаборантку с очень внушительной грудью, задрапированной джемпером в обтяжку, Чушка шепнул Михе Лунёву: «Лунь, смотри, а, больше чем у твоей Катюхи?». Миха, флегматичный, белокурый, рослый, прыгун – шестовик, спокойно проводил даму взглядом, потер переносицу, точно на самом деле оценивая увиденное, и протяжно произнес: « Нет, брат, больше не бывает».

– Длинный, ты чай пить будешь? – Боб рылся в тумбочке, производя ревизию имеющейся снеди.

– Да, буду, – отвечал я, наперед зная следующую его реплику.

– Тогда иди, чай завари, а я пока бутербродов наделаю.

Прошлым летом Боб был мастером в городском стройотряде «Монолит». Городские стройотряды отличались от любых других, так называемых дальних и ближних, невообразимой эфемерностью. В ближних и, тем паче, в дальних строяках люди зарабатывали деньги. В городском тоже, возможно, когда – то, кто – то, что – то реально зарабатывал, но в основном это формирование создавалось под конкретных командиров и комиссаров, делавших карьеру в комсомоле. Для весомой отметки в славном послужном списке будущих руководителей окрестной комсы. Поэтому вот, командир отряда, где мастерил Боб, а равно и комиссар, через неделю после начала работы благополучно канули по своим надобностям и более в отряде их никто не видел. Боб собрал расстроившиеся было ряды личного состава в довольно – таки боевое формирование, предложив парням и немногочисленным девчатам реальную перспективу вполне приличного существования в период летних каникул в большом городе. Мужская часть стройотрядовцев была разбита на бригады, которые с утра методично, по квадратам, прочесывали Шуваловский и Удельный парки, не забывая о прилегающих скверах и придомовых территориях, на предмет тотального сбора пушнины сиречь стеклотары любого калибра. После полудня вся добыча реализовывалась в профильных приемных пунктах и обращалась, фигурально выражаясь, в хлеб и вино. Немногочисленные, повторяю, но надежные и боевые девушки, приписанные к «Монолиту» в качестве боевых подруг, занимались приготовлением закуски, сервировкой и уборкой стола. Вечер же посвящался продолжению праздника любыми доступными для этого средствами. Иногда довольно радикальными.

Наполнив чайник молдавским розовым портвейном, Боб, немного помедлил, размышляя о чем – то, потом достал из полочки на стене два флакона одеколона «Шипр» и, свинтив крышечки, хладнокровно вытряс содержимое флаконов в вино. Затем он закрыл крышку и поставил чайник на конфорку плиты. Олежка Леер, оторопело наблюдавший за действиями мастера, испуганно выдавил: «Боря… Боб… я…я не буду это пить… это нельзя пить…». «Олег! – в голосе Боба слышалась явная укоризна с оттенком назревающего разочарования, он навис над щуплым товарищем всеми своими богатырскими килограммами и метром восьмьюдесятью пятью, – Олег! Это надо пить!». Работяги, постоянно обитавшие в общежитии, где нашлось место и стройотрядовцам, были приручены студентами, точнее, их вожаком, радикально и сразу. В ответ на хамский, судя по всему ногой производимый, стук главного аборигена в дверь комнаты, Боб распахнул оную и без лишних слов поверг агрессора на пол безжалостным, снайперским ударом в пах, после чего закрыл дверь и вернулся к своему прежнему занятию, а именно трогательной партии в шахматы со стройотрядовкой Машенькой. Следующий позыв из коридора был робким и просительным, точно кот скрёбся в дверь.. Когда Боб вновь явился пред недавно поверженным, тот чуть ли не на колени рухнул, умоляя не метелить сразу, но ранее выслушать. Словом, все недоразумения так или иначе разрешились, и вечером того же дня состоялась общая попойка студентов и работяг на территории местных жителей, закончившаяся, как ни странно, вполне тихо и мирно.

Новогоднюю дискотеку в новой общаге организовал институтский комитет комсомола. Не знаю, из каких именно учебных групп понабрали в комитет столь умных, хороших, доброжелательных, инициативных ребят, но именно в недрах этого с позволения сказать молодежного штаба родилась бредовая идея сделать вход на праздник по пригласительным билетам. Для воплощения задуманного в жизнь плацдармом была избрана столовая на втором этаже, довольно обширное помещение без единого намека на принадлежность к общепиту. Новое общежитие, дом о пятнадцати этажах с одним входом, вообще отличалось какой- то внутренней немощью. Кроме так толком и не заработавшей никогда столовой, плоские батареи – макаровки в комнатах практически не давали тепла, а электрооборудование то и дело сбоило, нагружаемое сверх меры самодельными нагревательными приборами, вдобавок датчики пожарной сигнализации в комнатах не подавали никаких признаков жизни. Впервые зайдя в комнату, где нам предстояло жить, Боб критически оглядел пластмассовые конуса на потолке и молча поджег зажигалкой газету, которую до этого держал в руке, вознеся факел поближе к чуду технической мысли. Никакой реакции от датчиков не последовало. Боб встал на стул и, закурив сигарету, долго и сосредоточенно обдувал устройство табачным дымом. Потом спрыгнул на пол и удовлетворенно произнес: «Ни рефрена они не пашут. Кури, Длинный!» Впрочем, я отвлекся. А весть о пригласительных билетах вызвала у населения общаги вполне законный вопрос, дескать, по билетикам пойдут девочки- скрипелочки и кобельки холуйские, а остальной «кобылке» то есть нам, куда деваться? Вопрос конечно звучал риторически, оттого без ответа и остался. В наших же пламенных сердцах затаился до времени неслышный возглас: «Ах, так? Ну ладно!».

Вход в столовую находился на первом этаже, попасть туда с улицы можно было не минуя туркинет и будку вахты. Очевидно предусматривалось, что сюда будут приходить на обед не только студенты, но и все желающие. Но пока ходить было некуда, да и практически некому. Окрестные постройки переживали, по большей части, стадию возведения, и в пределах минимум одной трамвайной остановки от общежития на три стороны, кроме северной, простирались лишь живописные техногенные пустыри. Тем не менее за полчаса до боя курантов последнего числа месяца декабря, узкость перед вахтой и холл, если можно так выразиться, у лифтов были забиты до отказа теми, кому не светил пригласительный билет. Косомольцы – умники решили подстраховаться и поставили на входе в столовку сержанта милиции, имевшего по случаю дежурства в Новый год довольно понурый и даже потрепанный вид. Рядом с ним маячил основной заводила праздника для избранных, главный «красный дьяволенок» нашей альма – матэр Гера Крохин, на редкость принципиальный, добрый и честный парень. Он делал карьеру по линии общественной работы и даже обычная речь его отдавала затхлой канцелярщиной и болотом президиумов. А уж сообщить нелицеприятно о художествах студенческих более старшим товарищам – в этом деле Кроха обладал несомненным талантом. Стучать ведь не просто профессия, сие – призвание. С подобными перспективными задатками ему корячилась столбовая дорога в какой – никакой, но районный комитет комсы. А сейчас, наш способный и перспективный Гера время от времени призывал собравшихся разойтись и не портить праздник нормальным людям. Оппоненты, давно уже нетрезвые, сначала только глухо роптали в ответ, но в последние минуты уходящего года перешли к более активным действиям. На острие атаки оказались наиболее свободные атомы во главе со Стасом Станкевичем, откликавшимся чаще на прозвище Ша. Сей достойнейший кадр, кроме всего прочего, входил в славную когорту альпинистов – араратчиков, возглавляемых нашим выдающимся Микитой. Вахтерши, пренимущественно пожилые и внешне весьма благонамеренные дамы, Стаса ненавидели, и тайно и явно, ибо имел он обыкновение в неурочный час, как правило, после полуночи, предпринимать очередную попытку покинуть общагу, держа в руке помятый, весь в лишаях гари и копоти, аллюминиевый чайник, и уверяя, что ему «нужна срочъна на вакзал, пасылку передат, а то поезд скорай и долга не стаит». На самом же деле, добившись в итоге своего, Ша возвращался через часок с тарой, полной портвейна и громко, а главное – публично разорялся и сетовал, что «вот ведь, няпруха, не успел, ушел поезд – сабака…». Был он родом из Полесья и всеми повадками напоминал опытного, на своем месте находящегося, партизана – участника «рельсовой войны». Однако же и от появления в открытых акциях протеста не отказывался. Положение стражей культурного отдыха осложнили последние обладатели пригласительных, кое – как протиснувшиеся сквозь враждебно настроенную толпу и попытавшиеся юркнуть в чуть приоткрытую Крохиным дверь столовой. Дверь на его несчастье открывалась внутрь, и когда он попытался вновь её закрыть, толпа вдруг, не сговариваясь, качнулась вперед. Ша неуловимым кошачьим движением смазал сержанту по уху и навалился на комсомольца, рухнув вместе с ним в дверной проем. Фуражка слетела с головы сержанта. Он попытался её поднять, но смятый толпой упал на четвереньки и сумел лишь отползти к входу, не меняя положения в пространстве. И минуты не прошло, как все желающие оказались на втором этаже, где остальные устроители комсомольского праздника, не понимающие, что произошло внизу, врубили бой часов на Спасской башне. Неприглашенные быстро смешались с приглашенными и праздник начался. Крохин пометался несколько минут по залу, пытался что – то орать в микрофон, угрожал нарядом милиции, но его не слушали. Мало того, в ответ доносились внятные сольные пожелания пойти на кукуй т.е. на хутор, где и наловить бабочек, что ли.… Каюсь, мой глас трубный тоже имел место. Гера даже пытался несколько раз воззвать ко мне персонально, но я лишь рукой в ответ махал, дескать, некогда, потом, усиливая жестикуляцию неформальной лексикой. Новый год, между тем, продолжал свое шествие по стране и в пределах отдельно взятой общаги. К чести дежурного сержанта, он вообще не стал ни в чем разбираться и обидчика своего не искал. Видимо просто плюнул на все и ушел из общаги. Праздновать. То ли в отделение, то ли домой. Кто его знает. Нормальный мужик везде к месту. А вся эскапада осталась без последствий. Какие последствия? Кто разберется в произошедшем? Ничего не видели, не слышали, ну, давка на входе, так ведь там узкость, теснота. Обошлось, в общем.