— Ну, что мы все — тараканы…

— А разве он такое говорил?

— Да.

— Да не мог он такого сказать!

— И всё-таки сказал, — я уже жалела, что затеяла этот разговор. Мне было ужасно неловко, что я поставила О. в трудное положение.

— Ну, наверно, там не то имелось в виду, — вмешался отец.

— Может быть, — сказал О. — Мало ли что он мог наговорить в сердцах, если учесть, как с ним обошлись…

Мне надо было на этом замолкнуть, но моя новая «комсомольская» сущность давала себя знать, и меня опять понесло:

— А зачем Вы слушали радио «Свобода»?

— А что, нельзя? Партия запрещает? — уже весело спросил он.

— Но ведь там ведут пропаганду западного образа жизни, там внушают, что капитализм — это рай, а социализм — ад…

— Маша, не приставай к людям! — это уже моя мама. — Вы на неё не обращайте внимания, она у нас такая… комсомолка… — и сделала пренебрежительный жест рукой…

— Я уже это понял по её страдальческому лицу во время исполнения этой песни, — ответил О. Далее он обратился прямо ко мне, — Я, видимо, должен попросить у Вас прощения. Я не знал, что для Вас это так важно… а то бы я учёл… Для молодого поколения это всё вообще непонятно…

— Поймите, дело не во мне и не в «молодом поколении», а просто нельзя, ну, нехорошо над этим смеяться…

— Маша, не устраивай здесь парткомов, — вмешалась опять моя мать.

— Мама, ты ничего не понимаешь…

— Понимаю. И сейчас тебе всё объясню. Ты знаешь, какие огромные средства тратит Советский Союз на поддержку всех этих стран социалистической ориентации? Мы бы все тут гораздо лучше жили без них!

— Ну, тратит! Но они же несчастные! Бедные и голодные!

— Какая ты ещё глупая! Каждая страна должна идти своим путём, и нельзя ей социализм навязывать. И в этом смысл этой песни. А ты, со своей упёртостью и идеализмом, понять этого не можешь.

— Это ты глупая! Ты не понимаешь, что там за жизнь. Плакат был такой! У африканской девочки спрашивают: «Какой ты хочешь быть, когда вырастешь?» А она отвечает: «Живой!». Потому что там не жизнь, а сплошной кошмар! Голод, эпидемии и межнациональные конфликты. А социализм — единственный способ покончить с этим кошмаром! Потому что только при социализме государство ставит цель, чтобы все были сыты, здоровы, обучены и воспитаны в представлениях о дружбе. Вы просто живёте всю жизнь при социализме и не понимаете, какой это рай земной! Всё хорошее воспринимается как должное! А ведь если бы у нас не было социализма, у нас было бы то же самое… — Намёка, заключённого в последней фразе, конечно, никто не понял…

— Чего… ты… от нас… хочешь?! — чётко отделяя каждое слово, спросила мать. Наверное, именно эта раздельная чёткость придала её голосу особый металл. Я попыталась ответить в том же духе:

— Хочу…. чтобы вы… ценили…. что… такое… социализм! Ведь вы не хотите, чтобы у нас был капитализм, правда? — окончила я почти почти виновато.

В ответ раздался оглушительный взрыв хохота. Я почувствовала, как сгораю от стыда. Впрочем, в этом смехе был и положительный момент. По крайней мере, это позволило разрядить обстановку. Дальнейший разговор неизбежно переходил в шутливую плоскость, но я от этого даже несколько выиграла. Всё-таки шута слушают охотнее, чем зануду. Над ним смеются, но его слова запоминают. А значит, есть шанс, что потом что-то дойдёт…

Отсмеявшись, О. сказал:

— Господи, да я эту песню чисто для прикола сочинил! А Вы тут какой-то глубокий смысл ищете! Неужели Вы и в самом деле думаете, что от этой песенки социализм может рухнуть!

— Но ведь Вы радио «Свобода» слушаете?

— Ну и что из этого?

— Но ведь там проповедуют, что социализм надо разрушить, взорвать, а на его обломках построить капитализм…

И все опять засмеялись. До сих пор эта картина стоит у меня перед глазами. Я глядела на отца, который тихонько смеялся своим густым добрым-добрым смешком, таким привычным, таким родным, глядела на О., который заливался едва ли не громче всех. У меня даже возникло чувство, что я пошутила, но как-то неудачно и фатально. Или оно у меня возникло уже потом… Ведь не знала же я в тот момент, что через несколько часов О. опять будет мёртв, теперь уже — навсегда… Когда они отсмеялись, я вновь спросила у него:

— И всё-таки, что Вы думаете по поводу капитализма у нас?

— Вы же знаете, что это невозможно…

Я на минуту замолкла, не зная, что ответить. Не могла же я рассказать, про тот, другой мир. Про его собственные поминки. А потом про смерть моих родителей и про мою счастливую находку в часах.

Немного подумав, я ответила:

— Но ведь трижды это едва не произошло! Будапешт, Пражская весна, перестройка…

Опять всеобщий смех.

— Похоже, девушка работает в КГБ, — сказал W. обращаясь к О. Хотя он произнёс это, давясь от смеха, а значит, сам не верил своим словам.

— Конечно, и сейчас будет проводить с нами воспитательную работу на тему: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст», — тоже со смехом ответил О.

— Ну при чём здесь КГБ? — немного обиженно спросила я.

— Ну, это старая история, — с готовностью начал объянять W. — Когда в Чехословакию ввели танки, а у нас «вышли на площадь», то Кима вызвали в КГБ и стали выяснять, не представляет ли он какой угрозы для Советской власти? — всё это было сказано с такой лукавой иронией, что по комнате опять прокатился лёгкий смешок. Даже я не удержалась и фыркнула: смех — штука заразительная.

— А потом, когда выяснилось, что Ким угрозы для Советской власти не представляет, его отпустили, но офицер КГБ предварительно ему сказал: «А Вы знаете, что если бы мы не ввели туда танки, то завтра там были бы немцы?»

— А Ким что? — спросила я.

— Ну, он, конечно, обиделся, что его за такого дурака принимают.

Опять смех.

Что я могла ответить? Не могла же я, в самом деле, сказать, что Ким и в самом деле дурак, если не понимает таких вещей. Завтра не завтра, но если бы Пражская весна развивалась дальше согласно планам западных спецслужб, это бы закончилось скорым крушением социализма и вступлением ЧССР в НАТО. Что и произошло, но только позднее. Они бы мне всё равно не поверили.

— А как Вы думаете, что бы было, если бы перестройка в самом деле победила? — спросила я как можно невиннее.

— Было бы всё то же самое, но ещё бы была свобода слова, — опять вмешалась в разговор моя мама.

— Да, цензуры, скорее всего, не было бы, — сказал О.

Я усмехнулась:

— А Вы думаете, что это возможно?

— А почему нет?

— В самом деле, почему какие-то важные дяди должны решать, что нам можно читать, а что нет? — сказал W. — Творчество писателей не может быть преступлением…

— «Солнце останавливали словом, словом разрушали города», — процитировала я Н. Гумилёва.

— Но ведь от наших разговоров ничего такого быть не может, — ответил W.

— От разговоров нет, но ведь книги действуют гораздо сильнее. Они формируют общественное мнение, а оно влияет на события.

— Только не в нашей стране! — усмехнулся W.

Я только улыбнулась. Я слишком хорошо знала, что общественное мнение влияет на события при любом строе, даже при фашистском. Потому что ни одна система не может быть устойчива без активной или пассивной поддержки большинства, пусть даже эта поддержка выражается просто в отсутствии активного сопротивления. Если бы история и впрямь делалась кучкой политиков, а больше ни от кого ничего не зависело, не было бы нужды так тратиться на пропаганду. Но объяснить им всего этого я не стала. Поэтому вслух я сказала:

— Ну, не скажите. Ведь то, что книги формируют человека, Вы же не будете отрицать. А если они его будут формировать неправильно, то последствия…

— Но разве есть книги и песни, художественно совершенные, которые ведут куда-то не туда? — вмешался в разговор мой отец.

— «Властью песен быть людьми могут даже змеи, властью песен из людей можно сделать змей!» — ответила я ему словами известной песни.

— А ты можешь привести примеры из Киплинга? — отпарировал он.