– Про деньги не ответила, – я достала бутылку с минералкой, я всегда с собой ношу, отпила. – Воду будешь?

– Давай, от семечек горло дерет, – Наташка протянула за водой руку, и я разглядела на ее запястье шрам. Как я раньше-то его не видела?

– Нет, деньги я не вернула, – Наташка пила воду мелкими глотками, как голубка. – Я в столицу сбежала, затерялась. Вот работаю третий год, пока жива. А хочешь, Верка, я тебе станцую? Нас там чему-то же учили! Вон стояк водопроводный, чем не шест? Гы-гы. Хочешь?

– Не надо, – я отвернулась от Наташки, дурдом какой-то, что за день такой? Все ведь нормально было, и вдруг посыпалось. Я же говорила, что стоит на чердаке задеть случайно и начнет падать одно за другим, завалит и припорошит, что не выберешься.

– Эй, Верка, – Наташка стояла на краю крыши, в руках у нее билась голубка, – выбирай я или она?

– Ты про что? – я высунулась в окошко. – Натаха, отойди, там ограждение ржавое, не удержит.

– А и не надо, – Наташка сделала шаг вперед, железо прогнулось, старые листы стали вырываться из проеденных замков. – Зачем голубкам ограждение? Говори: я или она? Ну?

– Ты! – не думая, крикнула я. – Конечно, ты.

– Ладно, – Натаха отошла от края и вернулась к окошку, протянула мне голубку. – На, рви голову.

– Наташка? – меня уже затрясло. – Наташка, прекрати дурить, иди сюда.

– Я приду, приду, – Наташка ждала, – но вначале оторви голову, ты же выбрала меня, так в чем дело?

– Хорошо, давай, – я нащупала в кармане складной нож, хорошо, что дома его не вынула. – Давай.

– Если ты меня обманешь, вон, крыша рядом, – глаза Наташки горели сумасшедшим огнем, она протянула мне голубку.

Я взяла ее и услышала, как отчаянно бьется птичье сердечко. Наташка смотрела на меня с крыши. Я раскрыла лезвие и зажав птичью голову в кулаке полоснула себя между пальцев, брызнула кровь, птица испуганно забилась.

– Смотри, Наташка, – я подняла измазанную кровью птицу, – я перерезала ей шею.

– Ладно, – Наташка спрыгнула внутрь.

Я отшвырнула голубку и ударила Наташку в лицо, повалила на пол и навалилась сверху. Я вцепилась в ее волосы и заорала как сумасшедшая, а верно, и вправду сошла с ума:

– Слушай же меня, сука из варьете, если ты сейчас рыпнешься, я тебя вот этим ножом проткну, ясно? Ясно?

– Ясно, Вер, ясно, – застывшее было лицо Наташи вдруг дрогнуло, она зашлась в плаче.

– Ладно, чего уж теперь, – я выпустила Наташку и села рядом на пол. – Обошлось же, обошлось.

– Сейчас, сейчас, – зареванная Наташка лихорадочно разодрала свою косынку и перевязала мне руку. – Тебе к врачу нужно.

– Заживет, – я привалилась к стенке. – Не впервой.

Мы сидели молча, не было сил говорить. И желания не было, все было сказано. А между нами ходила голубка и клевала Наташкины семечки, как перемазанная краской малярша. Кровь – обычная краска, только очень дорогая.

А сегодня утром мне захотелось кого-нибудь убить.

Я лежала в постели и думала о своем желании. Я старалась расщепить его на лучинки, как неподатливое полено, настрогать из него тонких спичек и осветить сумрак своих низменных инстинктов. Я смотрела на потолок, откуда мне улыбались хищные лепные птицы. Я благодарила судьбу, которая сделала меня маляршей-альфрейщицей. Это не ремесло, это искусство, потому что мои самодельные алебастровые птицы были воплощением добра и зла одновременно. Их глубо-вдавленные зрачки излучали жар, иссушающий мою влажную глиняную душу – душа звенела и растрескивалась паутиной желаний.

В моей квартире всюду декоративная самодельная лепнина. Со стен свешиваются гладкие до маслянистости змеиные головы, углы щерятся зазубренными пиками, а откосы окон усеяны мертвенными большекрылыми бабочками с точеными ножками. Меня окружает застывший мир, который капризно просит у меня горячую кровь.

Я встала, небрежно застелила кровать белым атласом. Решение: проще всего убить чужую старуху. Старухи доверчивы и неподвижны. Можно присесть рядом с нею и, недолго поговорив о погоде, ударить в грудь остро заточенным шпателем. У меня есть отличный узкий шпатель для оконных выемок, он пробьет сердце старухи, как подсохшую монтажную пену. Дворовую собаку убить труднее, она завизжит, а вот старуха даже не удивится, ощутив кромку шпателя в хрупкой фарфоровой грудине, к острой боли слева старухи давно привыкли.

Когда я пила кофе, то надеялась, что желание убийства пройдет само по себе, забудется как изъеденный лоскутный сон, но чем больше я трезвела, тем больше мне хотелось воткнуть свой сверкающий шпатель в сонную старуху, в которую я уже отчетливо вглядывалась. Это была грузная бабка со сталисто-сальными волосами, вытертым широким пробором, обмыленным костяным гребнем, покатыми плечами, в вылинявших домашних байковых тапках разного цвета. У нее много горячей жидкой крови, разбавленной рассолом чайного гриба.

Я вышла во двор. На скамейке сидела старуха. Грузная, с широким пробором, покатыми плечами и в тапках. Я села рядом и достала заточенный шпатель.

– Погляди, в какой цвет они песочницу выкрасили, – сказала старуха и показала полной рукой в сторону детской площадки. – Или вон качели. Как могильная ограда. Сволочи, другого слова нет. У меня ноги не ходят, я бы сама перекрасила, на свою малярскую пенсию.

– А каким цветом? – глупо не удержалась я.

– Разбеленным колером, – сказала старуха, глянув на меня краем слезящегося глаза. – Цельным будет простовато. Я раньше-то колера составляла – ахнешь. Особенно с воском, с ним торцовка лехше.

– Знаю, – кивнула я, – я тоже малярша.

– Ну вот, – кивнула старуха, – а теперь сижу вот тут днями, смерти жду.

Старуха закашлялась, и ее живот тяжело закачался, напоминая мне раздутый лошадиный.

– А ты, милая, кем в малярах-то? – старуха вздохнула и привалилась спиной к стене дома.

– Звеньевая, – сказала я. – Обещают в мастера перевести, на пятый разряд.

– Переведут, коли старательная, – сказала старуха. – Одета ты богато, гляжу платят нынче малярам-то?

– У меня своя клиентура, – я убрала шпатель в сумку. – Лепнину для апартаментов делаю, это модно.

– Не люблю я лепнину, – сказала старуха, – мертвечина.

– Мертвечина, – согласилась я и пошла домой.

Дома я легла в ванну и ударила себя шпателем в грудину. Над ванной на потолке вилась каменная виноградная лоза, покрытая блескучим бесцветным лаком.

– Вот кровь, – прошептала я виноградной лозе и закрыла глаза.

Я знала, что лоза надо мной медленно розовеет сахарной спелостью: капля по капле, капля по капле. Белые бабочки наливаются цветом топленого молока, а лепные птицы из моих убийц снова становятся моими охранниками.

Завтра я обязательно проснусь здоровой и полной сил. Выпью обжигающий кофе и спущусь во двор перекрашивать песочницу и качели. Я сделаю на них объемную аэрографию, у меня есть веселые французские шаблоны, именно для детей. Надо только подумать, кто поможет мне нести небольшой, но тяжелый компрессор и куда я спрятала стаканчики от пистолета-распылителя.

Я счастлива!

Актриса Григорьева находилась на седьмом небе от счастья. Седьмым небом она называла пентхауз на башне Red Plaza не очень далеко от Кремля. Москва – как на ладони.

– Боже, я даже не знаю, как называются эти старинные дворцы и башенки, – подумала Григорьева, любуясь бескрайними просторами из зимнего сада. – Париж я знаю лучше. Но это вопрос времени. Через месяц запустим исторический сериал, вот и поднаторею в архитектуре родного города.

Григорьева вернулась в спальню, пронизанную жарким золотом полуденного солнца. Она разбежалась и с радостным визгом упала на жаккардовое покрывало огромной кровати. Откинула край и погладила рукой атлас простыни.

На кремовом потолке змеилась лиановая лепнина, утяжеленная наборными матовыми цветами.