Проглотила дама восточные сладости от нашего Онегина, запила китайским чаем и вышивает ему ответную камасутру, про то, какая она томная, сонная, ароматная, с кудряшками и поволокой в глазах. И какие на ней ажурные чулочки с подвязками и белое бюстье.

И вот эти два вполне взрослых по паспорту человека сидят все свободное время у волшебного зеркальца и рисуют друг другу сливочные чмоки.

Вопрос: зачем это Онегину? Он ведь вовсе не дурак и не урод. С виду Онегин скандинавская обаяшка, соломенные кудри, золотистый загар. Еще и трубку начал курить. Он себя в профиль фоткает со шкиперской носогрейкой в зубах. Дебил. Вычеркиваю.

Теперь Карачун. Это обычный трамвайный хам. Охмуряет или веснушчатых ремесленниц в кислотных косухах или загнанных жизнью вдов, мастериц сахарного самогона.

Самогон вдовы очищают до целомудренной стерильности крупицами марганцовки и молоком. Они идут за Карачуном как за идолом. Его вокальная жиганская романтика и наколотая готика отворяют любые сердечные замки.

Смех у Карачуна хриплый, папиросы летают по губам птицами, а железные кости обтянуты обветренной до полярной свежести шкурой. Карачун востр в мыслях и ухватист в прыжке. Взгляд, само собой, гипнотический. Но меня это никак не цепляет. Вычеркнула без сожаления.

Я вообще уже давно вычеркнула из своей жизни длинный список мужчин. Это ленивые самовлюбленные чудовища, обожающие пиво, футбол и диван. Этих чудовищ нельзя называть принцами ни при каких условиях. Ни при каких! Даже в обмен на наше личное женское бессмертие.

– Ну, пролетариат, теперь махнем по маленькой, – деловито предложил Игнат Тимофеевич. – И марш за работу!

Мы спустились по кружевной винтовой лестнице в уютный бар, обшитый цветной пробкой.

На круглом дубовом столе стояли наполненные серебряные кубки.

– Ого, коньяк, – принюхалась Шурка. – Чей?

– Колхозный, – хрипло усмехнулся Карачун и потянулся к кубку.

– Пей, Шура, пей, – кивнул Игнат Тимофеевич. – Все одно пить тут некому.

– А охрана? – напомнила я.

– Откуда? – махнул рукой бригадир. – Тут же все на кнопках, датчиках и лазерах. Двадцать первый век.

Карачун махнул коньяк и облизнулся.

– По второй?

– Я больше не буду, – Онегин достал планшет, – погоду погляжу.

– Ага, погоду, – хмыкнула Шурка и подмигнула мне хитрым глазом. – Опять секс по переписке?

– Причем тут секс, – Онегин раскуривал свою ароматную трубку. – Циклона боюсь.

– Сопло застудишь? – в ладошку прыснула Шурка.

Слабая Шурка на коньяк, сто граммов ее с ног валит.

– Дура, – презрительно сказал Онегин, – компрессор разорвать может. Векторы давления накладываются. Ты в школе училась?

– Вер, чего он? – тут же протрезвела Шурка. – Я же пошутила.

– Так, давайте работать, – решительно вмешался Игнат Тимофеевич. – Вера с Шурой в гардеробной щель замазываете. Стремянку я принесу. Онегин колер подбирает. Карачун лампочки в парадной люстре вкручивает.

– Я моторист, – буркнул Карачун, – какие еще лампочки?

– Черт в мелочах, слышал про это? – сказал бригадир. – За лампочки оплачено. А стяжку завтра начнем.

Карачун мимоходом прижал Онегина к стене. Тот испуганно прикрыл собой планшет.

– Отойди от Онегина, – хмуро сказал Игнат Тимофеевич.

– А если нет?

– Отстраню от работы, – бригадир высморкался двумя пальцами в открытое винтажное окно. – Если еще не понял.

– Испугал, – проворчал Карачун, но Онегина отпустил.

Прошел час.

Я ковыряла шпателем угловую трещину. Черт бы ее подрал.

– Вер, ты чего? – Шурка смотрит на мои яростные движения.

– Шур, я больше не могу.

– Чего не можешь?

– Видеть эти рожи, – шпатель срывает неровные края трещины. – Никогда не думала, что могу так ненавидеть мужиков.

– Да брось ты, – Шурка навинчивает аппликатор. – Все они одинаковые, Вер. Ни манер, ни культуры. Я вот в театре год не была, а может и два, но все равно культурнее этого Онегина, согласись? У нас, у женщин врожденная культура.

– Да не в культуре тут дело, – я отбиваю канаву бывшей трещины малярным скотчем. – А в отсутствии мужской натуры. Натура и есть главная черта мужчины.

– Что это еще за натура? – Шурка вставляет акриловый патрон в пистолет.

– Мужская натура – это и надежность, и прямота, и решительность. И скромность, и достоинство, и сила. Господи, я могу перечислять все эти качества до ночи. А эти рожи? Тьфу! Не могу я больше с этим мириться. Уйду я, Шур.

– Куда?

– В стюардессы, – сказала я. – Брошу мир к своим ногам.

Шурка начинает хохотать. Сползает широким задом на наборный паркет.

– Чего ты ржешь? – вначале набрасываюсь я на нее.

– Вер, можно тебя спросить?

– Ну.

– Ты давно с мужиками спала? – Шурка вытирает набежавшие слезы и достает из кармана комбинезона апельсин.

– А тебе-то что?

– Срочно переспи, – советует Шурка. – Полегчает.

– А тебе полегчало, да? – снова завожусь я.

– Еще как, – кивает Шурка. – Реально другой человек. Один раз в неделю.

– Что один раз в неделю?

– А то самое, – хмыкает Шурка и важно чистит апельсин.

– С кем?

– Две смены, это четыре человека.

Шурка смотрит на мой перекошенный взгляд и, вздохнув, объясняет:

– Короче, пошла я на депутатскую автостоянку и познакомилась с ихними сторожами. Сторожами там все сплошь военные пенсионеры. Они же рано на пенсию уходят. Веселые, накачанные.

– Так ты сразу с четырьмя? – бледнею я.

– Вер, ты в своем уме? По очереди. У каждого своя неделя. Уж в чем, а в дисциплине военным равных нет.

Я молчу.

– Буквально, как пацаны, буквально, – мечтательно говорит Шурка. – Прикалывать обожают. Мне и в «мерседесах», и в БМВ, и в «тойотах» разных посидеть дают. А иногда и поваляться, если кузов – универсал, – глаза Шурки становятся лукавыми.

– Прихватят вас ненароком какой-нибудь депутат в своем «мерседесе»? – говорю я. – Не рассчитаетесь.

– Я тебя умоляю, – Шурка ломает апельсин на две части. – А хочешь, я и тебя с ними познакомлю? Пока ты еще не стюардесса?

– Ничего ты, Шурка, не поняла, – машу я рукой и ем апельсин.

Прошел еще час.

Обед.

Мы с Шуркой выбрались на крышу и лежали на горячих листах меди. Медная крыша рождала волнение весенней атмосферы, и окружающая действительность казалось мне размытой и плывущей.

– Я растворяюсь, Шурка, – прошептала я сухими губами. – Прощай. Я не хочу возвращаться в мир, населенный стариками, женщинами и детьми. Я сохраню в своей угасающей памяти все лучшее, что было связано в моей жизни с настоящими мужчинами. Их было немного, но все они безупречны, красивы и умны.

– А что же, Вер, они тебя бросили? – спросила Шурка, – если они такие хорошие, как ты говоришь?

– Причина была не в них, а во мне, – сказала я, – потому что в отличие от них я была не безупречна, не красива и не умна.

И тут на меня упала связка веревок.

А потом, как с неба, на медь крыши свалился парень в синем джинсовом комбинезоне. Волосы придавлены бейсболкой. На носу солнечные очки, удлиненной формы, прозрачные, с яркими изломами и углами.

– Вы кто? – вздрогнула Шурка.

– Серега, – парень весело посмотрел на Шурку, потом на меня. – Привет, девчонки. Загораете?

– Мы тут работаем, – важно сказала Шура. – Мы строительная бригада. А вот вы кто? Может быть, домушник?

– Ну вы и скажете! – искренне удивился Серега и стал сматывать веревку. На ней позвякивали какие-то железки.

– А что такого? – напирала Шура. – Документы у вас есть?

– Серьезные вы барышни, – Серега засвистел и стал привязывать веревку к кирпичному дымоходу. – Этот прыжок в пропасть я посвящаю вам.

– Погодите, – сказала я, – лестница же есть.

– Лестница не для меня, – сказал Серега. – У меня ноги разные. Одна короче другой на два сантиметра. А на веревке милое дело.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».