Пахнуло запахом ладана, растопленного воска и разгоряченных человеческих тел. В правом углу притвора, за столиком, заваленным помимо свечей различными иконками, ладанками, крестиками, цепочками и прочей мелкой церковной утварью, сидела рябая дебелая вдовица Фотиния, которой отец Ферапонт доверял небольшие торговые операции. Доверял, между прочим, и опеку над большой медной кружкой, запечатанной свинцовыми пломбами. Фотиния крайне ревностно исполняла все послушания, потому как в своем духовном наставнике видела настоящего воина Христова и была предана ему как собачка любимому хозяину. На остальных же людей, будь то мирянин, монах или священник, она смотрела с недоверием. Ее нелюбовь ко всему роду человеческому, исключая, конечно отца Ферапонта, подогревалась не только страстными проповедями последнего, в которых тот яростно осуждал все мирское. Произошел несколько лет назад в скиту пресквернейший случай. Была обворована церковная кружка с пожертвованиями. Вероятно, кто-то из бывших наркоманов залез ночью в церковь, и, пока Фотиния спала в притворе за перегородкой, вытряс из медной посудины добрую половину червонцев и пятаков. Боясь гнева отца Ферапонта, она ходила за ним по пятам несколько дней, испрашивая прощение, а когда суровый монах прикрикнул на нее однажды в церкви при всех, вдовица вдруг закатила глаза, залаяла, как собака, захрипела и стала кататься по полу, пока ее, наконец, не привели в чувство пощечинами и святой водой и не выпроводили под руки из церкви. «Кликуша, – обронил кто-то из монахов. – Очнется, сама укажет на вора». А вскоре из скита загадочным образом исчез один из реабилитантов, некто Сорин из Москвы, и иеромонах Ферапонт тут же объявил, что в тонком прозорливом сне видел, как бес с лицом Сорина убегал в сторону ситниковских болот, хватался за голову, пищал, корчился от боли, потому как голова его была усыпана горящими угольями стыда. Авторитет Ферапонта после этого происшествия укрепился, а преданность дебелой Фотинии к духовному наставнику выросла до фантастических размеров. Скажи он ей: «Отрекись от Христа и пойди за мной», – побежит как дворняжка. Прикажи он ей разделаться с грешником во имя грядущей славы на небесах – убьет, не моргнув глазом.

Подойдя к торговому столику, Бойцов поздравил Фотинию с праздником.

– Поклажу-то брось, – пробурчала вдовица, недовольно поглядывая на брезентовую сумку вошедшего. – Чай, не в магазин пришел, а в церкву. Много вас таких ходют, – раздраженно прибавила она, – а потом деньги из кружки пропадают.

Бойцов снял с плеча сумку, покопался в карманах и вытащил пригоршню мелочи.

– Тетя Фотиния, поставьте свечу за здравие раба Божия Олега, – попросил он, кладя деньги на стол.

Услыхав свое имя, вдовица еще недоверчивее взглянула на гостя.

– Чи, от пьянства иль наркомании? – спросила она и, пошарив руками среди бумажных иконок, извлекла календарик с изображением Богородичной иконы «Неупиваемая Чаша». – На вот, держи, – небрежно сказала она. – Молись только Ей. Исцелит «Неупиваемая Чаша» от любого недуга. Чи, у тебя грехов много? – настороженно посмотрела на Бойцова Фотиния. – Чтой-то лицо твое мне как будто знакомо. Ты, чай, у нас спасался?

– Спасался, – улыбнулся Бойцов. – да не до конца спасся.

– У, ирод, лыбится еще, – взялась чихвостить Бойцова рябая вдова. – Хватайся за мизинчик, за ноготок старца нашего. Вытянет, ежели спастись хочешь. А не хочешь, вот тебе Бог, а вот порог. Погибай во смраде греховнем… Много вас тут шляется, – повторила она с раздражением, – а потом деньги из кружки пропадают.

– Тетя Света, – не выдержал Бойцов. – Вы меня, наверное, за кого-то другого приняли. Вспоминайте! Бойцов я, Олег. Из Растяпина. Целый год за монастырскими свиньями ухаживал.

Кто-то из молившихся в притворе, поймав на слух хлесткое выражение «монастырские свиньи», в недоумении покосился на Бойцова. Фотиния, наконец, признала его, и губы ее дрогнули в улыбке.

– Вспомнила лабузу, как же! Чи, я тебя в церкву не пущала с рисуночками твоими тюремными. Ноне с рукавами пришел. Поумнел что – ли? Ну, лабуза, чего надо-то? Опять, чи, с дружками связался? Уж больно худо ты выглядишь. Грехи-то твои вон на лице проступили.

Олег машинально провел ладонью по небритой щеке.

– А у нас теперечи новая наркошайка прибыла, – продолжала вдовица. – Видал, наверное? За заборчиком сидят, дымят папиросками, бесам кадят, небо закрывают. Хоть бы раз в церкву пришли, нехристи, помолились бы «Неупиваемой Чаше». Тьфу ты, зла на них не хватает! – Она быстро перекрестилась и взглянула на Бойцова ласковее. – А ты вроде службы выстаивал, – смягчилась Фотиния. – Помню. Упористый был, не как нонешние. Помню, помню. Бывало, чуть не спишь на ходу, а стоишь до конца. Упористый. Да и хряков наших колол хорошо. Знать, не мучились. Сразу в ад родимые уходили. Ну, говори, что привело?

– Мне бы с отцом Ферапонтом увидеться?

Фотиния расплылась в довольной улыбке.

– Старец наш всем надобен, – соловьем пропела она. – А времечко его не то, что золота, брильянтов ст; ит. На службе он, в алтаре. Тебе, чи, по какому делу спонадобился старец?

– По личному, тетя Света, по личному.

– По личному, – передразнила его кликуша. – Всем старец надобен по личному. А постился ты перед тем, как явиться сюда? – грозно спросила она. – Исповедался? К нему нонче со всех краев съезжаются. Давеча грех один приезжал с Афона.

– Грек, наверное? – поправил Фотинию Бойцов. – Это нация такая.

– Ну, не рассейский, – махнула рукой вдовица. – Чернущий такой, с бородой, в золоте весь. Очень важный. А приехал совет держать с наши батюшкой Ферапонтом, как толковать одно тайное место Иоаннова послания. Другой тоже был днесь, с севера какой-то монашек, хиленький такой, без бороды почти, отец Федор. Спрашивал насчет пашпортов.

– Перепись что – ли? Так была вроде.

– Да нет, чай. Про число антихристово спрашивал. В пашпортах, значит. А оно уже на всех нас заведено, число это. В магазин пойдешь, тебя там ихняя машина всего просветит, с головы, значит, и до ног. И ежели нет пока на тебе числа антихристова, то три шестерки незаметно приляпает. Как в пашпорте. Во как!

Довольная своим рассказом Фотиния успокоилась окончательно.

– Ладно, – шепнула она, доверчиво поглядывая на Олега. – Тепереча иди к его келейке, жди у входа. Службу отслужит батюшка, я ему о тебе скажу. Как бишь тебя? Буйнов?

– Бойцов я, Олег. После лагеря здесь был на послушании. За свиньями присматривал. Он должен помнить.

– Ну, значит, так и доложу. Примет так примет. А не примет, не обессудь. Значит что-нибудь есть на тебе. Уж он-то душу человеческую насквозь видит. Коль что не так, ноги тебя сами понесут. У-ух!

Бойцов улыбнулся «сочному» рассказу Фотинии, поблагодарил ее, еще раз поздравил с праздником, и, выхватив взглядом огромную фигуру Ферапонта, грозно возвышавшуюся над царскими вратами, вышел из церкви.

Иеромонах появился на улице примерно через час. Одет он был в праздничную ризу, из-под которой золотом отливали богатые епитрахиль и пояс. С левой и правой стороны иерейского облачения были перекинуты набедренник и палица – знаки особых церковных заслуг отца Ферапонта. Вышел он из храма в окружении многочисленных духовных чад, которые ловили всякое движение наставника и своими согбенными спинами, казалось, выражали бессловесные смирение и любовь. Справа от иеромонаха шли крепкие низкорослые старички, ряженые в казачью офицерскую форму, – сие пышное воинство несло хоругви и иконы. Слева от Ферапонта, едва поспевая за ним, семенили сгорбленные сухие старушки – мармазеточки, запакованные, как монахини, во все черное. Позади этой свиты тащились убогие, юродивые, с трудом передвигающиеся больные телеса.

Возле входа в келию отец Ферапонт остановился, чинно повернулся к людям и, подняв правую руку в жесте клятвенной правды перед людьми и Богом, обратился к застывшим в ожидании пророческих слов духовным чадам:

– Глаголю, дети мои, не от себя. Но от Духа Святаго, Который снизошел на многогрешного монаха Ферапонта в великий праздник Пятидесятницы. Наступают последние дни века сего. Ибо явился на землю злой гений. Услышал я, дети мои, нынешней ночью небесную музыку. Колокольный звон лился с небес. Заем разошлись небеса и спустились по небесной лестнице ко мне три ангела в белых одеждах.