– А вы – нет?

– Мы – нет. Мы учились в период технической революции и бурного развития всех этих новомодных гаджетов. Так получилось, что мы были в числе последних счастливчиков, которые учились без интернета: на первых курсах его не было, а потом и не было в нём никакой надобности. Широкое распространение все эти технологии получили к нашему выпуску, впрочем, может быть, дело в том, что это я вырос в маленьком городке, где о таких вещах и слыхом не слыхивали. В любом случае, мы смотрели на всё это сквозь пальцы, как на дорогие игрушки. А твой отец был, что называется, в теме. А вообще, я не особо силён в психологии, но, думается, у него были причины ухаживать за первокурсницами. По университету ходили слухи, что где-то там у него была любовь всей жизни, трагичная, как это часто бывает, но кроме старожил, вечно пьяных его однокурсников, никто о ней не знал. Хотя, справедливости ради нужно сказать, что твой отец своими победами особенно не бахвалился.

– Особенно?

– Ну, я помню только один раз. И то, знаешь, он не хвалился, а скорее бредил. Ты только не подумай лишнего, я эзоповым языком разговариваю, потому что это нельзя просто так рассказать. Это всё было не столько пьяным угаром, нет, это было стилем жизни, особой нравственной установкой что ли. Трудно объяснить так, чтобы не сложилось ложного впечатления. В общем, давай по порядку: твой отец не был плохим человеком. Он делал ровно то же самое, что и абсолютное большинство людей его возраста, с той лишь разницей, что он вроде как всё понимал. В чём была истинная причина его поступков, я не знал. Иногда мне казалось, что ему просто скучно, в другой раз, что ему просто никого не жалко, ну, а в третий, что его поступки ни за что не следует понимать буквально, и на самом деле в какой-то степени он даже жертва. Но это, знаешь, вполне естественная установка, – я вздохнул, – во всяком случае, мне всегда было проще оправдывать, чем обвинять.

Тут же мне показалось, что это было лишним откровением. Может быть, эта была моя самая главная слабость: я был слишком мягким человеком, и порой мне было жаль даже тех, кто вне всяких сомнений заслуживал только презрения. Матвей снова смотрел на меня с недоверием, и это было понятно, я темнил. В моих мыслях не было утренней стройности, в душе царило гнетущее ощущение тревоги.

– Вкратце смысл в следующем, – продолжил я. – Твоей отец познакомил нас с твоей мамой не самым удачным образом. Ну, нам так показалось. А потом он пропал на какое-то время, точно уже не вспомню, но он вообще пропадал время от времени. И мы с Колесниковым работали почтальонами: твои родители через нас обменивались короткими сообщениями, что нам, естественно, не нравилось. Я с самого начала ни на что не рассчитывал, а вот у Серёги ситуация была совсем проигрышная – никто из нас не мог бы составить конкуренции твоему отцу. Во всяком случае, никто не умел так производить впечатление на людей, как он. Это мы потом утешались, что всё это только напускное, и что внутри твой отец, должно быть, скользкий тип, но всё это было только приступом бессильной злобы. С другой стороны, он-то затеял весь этот спектакль, потому что Колесников рассказал ему, что влюблён в твою маму. Ну, Алексей натурально собирался помочь ему, по крайней мере, нам он говорил именно это. Со стороны всё выглядело совершенно иначе: хотя сомневаюсь, что мы вообще могли в то время отличить правду от того, что нам казалось. Слишком подозрительными были наши сердца. В конечном счете, в новый год всё примерно прояснилось, а потом вдруг снова резко затуманилось.

– А что было на новый год?

– Новый год мы отмечали все вместе.

Тот Новый год я помнил в деталях, каждая мелочь намертво врезалась в память. Пожалуй, это был самый длинный день в моей жизни: хотя внешне всё было также, как и в остальные Новые года. Те же толчеи в магазинах, те же бесконечные списки покупок, те же продукты, та же суета на кухне, те же глупые песни и та же глупая надежда на лучшее. Я опустил глаза. Тот день не заладился с самого утра. Кривомазов кусал локти: его девушка в последний момент решила остаться в компании своих друзей. К вечеру он затих, забился в угол и молча просидел всю ночь с бокалом коньяка. Колесников переживал из-за предстоящей встречи с Катей. Лёху мучили последствия вчерашнего утренника. Он пришёл в самое жаркое время и никак не мог найти себе занятие, пока, к восьми часам не ушёл встречать Катю на остановке: у неё были тяжёлые сумки.

Матвей слушал меня очень внимательно, а я старался не торопиться и тщательно подбирал слова:

– Только на новогодних праздниках мы, по сути, и познакомились с твоей мамой.

– Что-то пошло не так?

Я кивнул:

– Всё. Причём, даже если бы мы смогли исключить мелкие неприятности, которые преследовали нас весь вечер, всё равно получилось бы плохо. При этом плохо было всем: девушка Кривомазова осталась со своими друзьями. Он очень расстроился, но не столько из-за того, что она не приехала, сколько из-за того, что его не позвала с собой, хотя они договаривались отмечать праздники вместе. Колесников сильно обжог руку. Ему в тот вечер вообще не везло, то он обольется, то обожжётся – всё, в общем, валилось из рук. Я отделался выбитым дюбелем и компанией, которую ни при каких обстоятельствах не хотел бы видеть. В общем, все были недовольны, разговаривать пытались тише, есть и пить больше. Ни разу не было на моей памяти столько гостей: они то приходили, то уходили, и я постоянно метался от одних знакомых к другим. А под утро мне пришлось уговаривать пьяного Кривомазова заночевать у меня. Он далеко жил, и в мороз отпускать его было нельзя. Впрочем, отговорить его не удалось, благо, дошёл он без происшествий.

– А мой отец тоже был недоволен? – спросил Матвей с запинкой.

– Да, – вздохнул я. – По его словам, у него ничего не получилось. Мы, впрочем, вообще с ним не сразу заговорили; на трезвую голову всё казалось ещё хуже. А поспать мне толком не удалось: меня разбудил Серёга. Он так сильно толкнул дверь, когда входил на кухню, что чуть не разбил её. А я со своей стороны заснул, опершись на кухонный стол. После того, как Сашка ушёл, я вернулся на кухню, чтобы выкурить сигарету и убрать за ним. Его сильно тошнило, и добежать до туалета он не успел. Убрался, закурил и заснул.

– Хорошо вы отдохнули, – горько усмехнулся Матвей.

– Да не то слово. А утро тогда выдалось совершенно серое. Ночью был сильный снегопад, улицы замело, наступила мёртвая тишина. На мой резонный вопрос, проснулись ли ребята, Колесников только сильнее нахмурил брови и сказал, что Пинегин и твоя мама уже ушли, и что он лично закрыл за ними дверь.

– И что же, мама так легко согласилась придти на праздник в незнакомую компанию и остаться там на ночь?

– Ну, во-первых, не совсем в незнакомую. Перед праздником мы несколько раз собирались на установочные заседания, составляли список покупок, распределяли, кто и что принесёт. А, во-вторых, тридцатого декабря твоя мама помогала нам приготовить квартиру к празднику. Причём, если раньше они приходили вместе с Алексеем, то тридцатого его не было, и мы могли свободно с ней поговорить.

– И каким составом вы украшали квартиру?

– Мы вдвоём. Не помню, что было у Колесникова, а Кривомазов в тот день пытался уговорить свою девушку встретить Новый год в нашей компании. Он заглянул к нам буквально на пятнадцать минут, извинился и ушёл. Но это, знаешь, было к лучшему – мы долго возились, зато, наконец, успели познакомиться. До этого у нас никак не получалось поговорить. Сам знаешь, как оно бывает. Всегда требуется какое-то время, чтобы войти в новую компанию. Особенно при таких обстоятельствах: каждый понимал, что всё это не просто так.

– В каком смысле?

– В том смысле, что влиться в наш коллектив у неё была только одна причина, – теперь никто не верил россказням Пинегина о том, что он кого-то там хочет познакомить. Он, скорее, сам хотел познакомиться. Но, как обычно бывает, каждый на что-то рассчитывал, надеялся, не знаю. Я, кажется, ни на что не надеялся. Во всяком случае, до тридцатого декабря. После того разговора мне стало значительно хуже, поскольку в душе поселилось сомнение. И опять же дело не в том, что мне можно было рассчитывать на её благосклонность, скорее я сомневался, что твой отец её достоин. Но это, пожалуй, было самое закономерное чувство в тех условиях.