– Вы хорошо себя чувствуете?
– Глупости. Немного болит голова.
– Принести аспирин?
– Нет, не нужно, спасибо. Не беспокойся, если что-нибудь понадобится, я обязательно спрошу.
Наступила неловкая пауза. Матвею было не о чем со мной говорить. Едва ли он помнил обо мне что-то конкретное: когда я бежал, ему было четыре. Наверное, в его глазах я был настоящим предателем, хотя ничего в нём не выдавало подобного отношения. Он хлопотал, потому что не знал, что сказать, а оставить меня без присмотра было как-то невежливо. Мне, впрочем, тоже было тяжело, поскольку я ничего не забыл. Более того, я помнил, как Катя просила меня быть его крёстным и позаботиться о нём, если с ней вдруг что-то случится. Ему было суждено расти без отца, я, конечно же, заменить его не мог, но это совершенно не значит, что на мне не было никакой ответственности. Получается, Матвея бросили дважды.
Я снова посмотрел на него. Как и впервые меня поразило его удивительное сходство с отцом, только лицо было свежее, а Пинегин к окончанию аспирантуры заметно сдал. Иначе, наверное, и быть не могло. Незадолго до того, как мы совсем перестали общаться, он сильно похудел, щеки ввалились, сквозь бледную кожу на висках просвечивали вены, под глазами основательно прописались синяки. Помню, долго смотрел, как он мял сигарету длинными костлявыми пальцами, помню порез слева на шее: несмотря ни на какие сложности он по-прежнему каждый день брился и приводил себя в порядок. Из-за последних воспоминаний Матвей казался не в пример здоровым и крепким парнем.
– Ты очень похож на отца, – сам не зная, почему заговорил я. – Разве что он был человеком щупленьким, а ты, по-моему, даже и в плечах его шире.
– Вы знали моего отца? – удивленно спросил Матвей.
– В прошлой жизни мы были друзьями.
Матвей вздохнул:
– Я о нём ничего не знаю. Мы ни разу не виделись.
– Мама тебе о нём не рассказывала?
– Почти ничего. Мы с ней этого вопроса не касались, – он отвернулся и произнёс уже в сторону. – Я и сам не знаю, хотел бы я его увидеть или нет. Наверное, нет. Он ведь не пожелал со мной встретиться.
Вся эта история с его отцом разворачивалась на моих глазах, и я хорошо помню, как разговаривал с Лёшей, хоть меня и просили этого не делать. Кате всё было ясно, да и остальным тоже. Все знали: никаких возвращений не будет. А мной завладела навязчивая идея, что рождение Матвея поможет Пинегину, наконец, справиться с собой. Только он был уверен, что ребёнок не имеет к нему никакого отношения.
– Впрочем, – продолжил Матвей, – это уже неважно: он умер несколько лет назад.
– Не знал, извини. Хотя… – начал я после паузы и осёкся.
Не раз я жалел о своей несдержанности, порой меня заносило, и я влезал с дурацкими комментариями в чужие дела. Едва ли Матвей был наивным человеком, наивность быстро проходит у тех, кого бросают родители. Но даже в самой израненной душе теплится надежда, что для всего на свете есть достаточная причина, что ко злу людей склоняют обстоятельства, и стоит только преодолеть их, как они снова станут добрыми. Мысль, будто зло можно делать совершенно бескорыстно, просто так или от всей души, одна из самых горьких в человеческой жизни. И конечно, Матвей сопротивлялся ей, как мог.
Он ждал, что я продолжу. Я пытался сообразить, как можно вывернуться, но никаких идей не было.
– Нет… – замялся я и, собравшись с мыслями, продолжил, – мы с ним как-то говорили об этом, о его жизни, и он дал понять, что в полной мере сознавал, что делает. Не знаю, какое слово выразило бы ситуацию лучше всего. Не то, чтобы он пил, тут другое. Он очень любил фестивалить. – Я помолчал. – В общем, он не мог, а самое главное, не хотел останавливаться.
– Интересно, что мама в нём нашла… – нахмурился Матвей.
– Ну, он забулдыгой не был. Да и пил-то он, скажем прямо, не больше остальных. Он был человеком публичным, компанейским. Может, даже слишком. В какой-то мере он пытался заботиться о людях, с которыми его сводила жизнь, но, видимо, не справился с управлением.
Матвей чуть слышно рассмеялся:
– Он успел позаботиться обо всех, кроме меня.
– Извини, не стоило, наверное, поднимать эту тему.
– Да ничего, не страшно. Это раньше я о нём часто думал, а теперь уже всё равно.
Но Матвей лукавил. Конечно, всё это было важно. Но он привык скрывать свои чувства, чтобы не показывать миру своих слабостей. Он давным-давно усвоил, что рассчитывать можно только на себя, а жалость ничего не сможет исправить.
Разговор снова затих. Я ждал, что он вот-вот вскачет и обвинит меня в том, что пятнадцать лет назад я бросил их с матерью. Но Матвей молчал и был дружелюбен, будто мы с ним только что познакомились. В какой-то мере так оно и было: всё, что я о нем знал, теперь не имело смысла, ведь за прошедшие годы он изменился сильнее, чем я. Но меня не покидало ощущение, что он может что-нибудь обо мне помнить. У меня ведь сохранились кое-какие воспоминания из раннего детства, пусть неясные, но важные и тёплые. Например, я помню, что ходил в детский сад, но в памяти не сохранилось ни одной детали, имени, голоса, образа.
Я смотрел на Матвея и пытался понять, что он помнит обо мне. Помнит ли он, что я был его крёстным? Помнит ли, как мы с ним читали вслух, как зимой мы все вместе ходили кататься с горки, смотрели салют на набережной? Как я сидел с ним, пока мама ходила к врачу. Вопросов становилось всё больше, а ответов – всё меньше, и от этого было не по себе. Я, например, помню, что меня крестили в раннем детстве, и крещение – моё самое раннее цельное воспоминание. Помню лицо священника, помню, как было страшно, когда меня окунали в купель… Он должен меня помнить. И чем больше Матвей обо мне помнит, тем сильнее я его предал.
А ещё я понял, что мне нужно хоть как-то примириться со своим прошлым. В этом доме оживали все мои призраки, словно я очутился на Солярисе. Казалось, я бы ничуть не удивился, если б в эту самую минуту сюда вошёл Колесников.
Известие о смерти Пинегина не вызвало во мне никакого отклика. Всю жизнь я боролся с его образом мыслей, с его манерой держаться, с его ценностями и взглядами. Меня вообще удивляло, как могут на одной земле уживаться такие разные люди, такие разные убеждения, а самое главное, я никогда не понимал, откуда у его стиля жизни так много сторонников. Разве хоть один из них по-настоящему думал, что на этом пути можно обрести счастье? Хотя я тоже счастливым человеком не стал.
– Ты знаком с Колесниковым Сергеем? – прервал я размышления Матвея.
– Нет, – отозвался он. – Впервые слышу это имя. А что?
Если Матвей о нём ничего не знает, значит, Катя не просила его найти Серёгу. Стало быть, они не общались. Впрочем, легче от его ответа не стало, даже напротив, пересохло в горле:
– А о Кривомазове Александре что-нибудь слышал?
– Да, этого человека я знаю, – нахмурился Матвей, – что-то не так?
– Нет, нет. Всё в порядке, – сказал я в сторону. – А что ты о нём знаешь?
– Ничего особенного не знаю, – отозвался Матвей. – Как-то он к нам заезжал. Лет, наверное, восемь назад. Я был тогда в шестом классе, н-да, всё верно, где-то лет восемь назад он у нас появлялся несколько раз. Но потом исчез, и больше я о нем ничего не слышал.
Матвей отвел глаза. «Не договаривает», – подумал я. Если что-то и было восемь лет назад, теперь это ничего не значит.
– Это ваши друзья? – спросил Матвей, заметив, что я о чём-то размышляю.
– Да, мы дружили в институте. Сашка и Серёга со мной в одной группе учились, а твой отец был старше на четыре года. Он-то и познакомил нас с твоей мамой, – я вздохнул. – Со временем как-то разбрелись каждый по своим и потерялись. Смерть твоего отца заставила меня задуматься, извини.
Матвей пристально на меня посмотрел, было понятно, что он мне не поверил:
– Мама говорила, что Кривомазов уехал в Америку. Больше я ничего о нём не знаю.
– Странно, – удивился я. – Он был, конечно, отличным специалистом и в технике разбирался, как никто другой, – я прервался: Матвей поднялся с дивана и насторожился. – Хотя… – шёпотом заговорил я, – это стоило предвидеть.
