Второй – откормленный, медлительный юноша Кукарин. Этот имел сильное увлечение тайными обществами, тоталитарными системами, эзотерическими учениями. До того сильное, что иногда казалось, что он сам состоит в тайном обществе, надеется когда-нибудь дорасти до диктатора или сочиняет эзотерическое учение. Он имел маму и папу, откупивших его от армии, – о чем, в отличие от Свирнина, ничуть не жалел.

Что касается третьего, ясноглазого парня Черносвитова, этот был серьезен и весьма немногословен. К службе в армии готовился едва ли ни с детства. Но служить собирался в каком-то особом, якобы, одному ему известном качестве. Пока не призывали. Увлечения же Черносвитова были еще более экстравагантными. Если не сказать странными. Он интересовался расовыми теориями. Он и голову-то обривал наголо. Если его обругать националистом или «русским фашистом», то он считал это за огромный комплимент.

В отличие от Евгения, который все норовил влезть со своими замечаниями, говоруны, как ни странно, воздержались от обсуждения истории о детской инициации с котом. Хотя слушали не только со вниманием, но и с явным сарказмом. Вероятно, на 12-ом уже сложились определенные «внутренние» правила и отношения. Так сказать разграничение сфер влияния. Или иные причины. Вряд ли Всеволод, как бы ему того не хотелось, служил компании таким уж непререкаемым авторитетом.

– Это что – плод твоего воображения или история имеет реальную основу? – поинтересовался я у рассказчика.

– А какое принципиальное различие? – через плечо бросил Всеволод.

Я был вынужден согласиться, что вообще-то никакой. Но тут же прибавил:

– Если конечно не последует продолжения!

– Вот и я на это намекал! – воскликнул Евгений.

Всеволод многозначительно улыбнулся и предпочел игнорировать наши замечания.

Между прочим этот не то прыщеватый, не то румяный дылда Евгений сунулся ко мне с персональным рукопожатием. Наклонился ближе, обдавая меня сладковатым, каким-то младенческим, поросячьим запахом. Предложил, если потребуется, распутать, расследовать для меня любую загадку или тайну.

– Что-что? – удивился я.

– Что угодно! – горячо, почти умоляюще зашептал он. – Чем таинственнее и подозрительнее, тем лучше! Если тебя беспокоит или мучает какая-то загадка, тайна, я тщательнейшим образом все изучу, проанализирую, докопаюсь до самой сути и представлю тебе полный отчет. Знаешь, я в этой области – гений.

– Ты, кажется, поступал на философский?

– Глупости, – поморщился Евгений. – Все это глупости по сравнению с психологией реальной жизни. Когда мне удалось докопаться до некоторых реальных вещей, я тут же бросил все эти философии!

– Понятно.

– Ты подумай! – не унимался он. – Неужели у тебя нет чего-нибудь такого эдакого, таинственного?

Мне действительно припомнилось это мое сомнение. Сначала нелепая мысль: «не она!», а затем еще и странные ядовитые пузырьки. «Мнимоумершая». Ощущение, что что-то такое происходит. Действительно таинственное, тревожившее, преследовавшее меня со дня маминых похорон…

– Пожалуй, – сорвалось у меня с языка.

– Ну вот, вот! – закивал он. – Ты мне расскажи!

– Глупости. Ничего особенного, – отмахнулся я. Конечно, я не собирался ничего ему рассказывать. – Об этом и говорить не стоит. Просто кое-что померещилось. Нервы.

– Нет-нет, стоит! – принялся убеждать румяный Евгений. – Не глупости! Не глупости! И не нервы. Это может оказаться для тебя очень, очень важным. Я уже по твоему тону это понял. Ты мне только расскажи!

– Ладно, ладно, – сказал я, чтобы только отвязаться. – Потом.

– Обещаешь?

– Конечно, – кивнул я.

Евгений понимающе закивал (с таким видом, что между нами установились какие-то особые отношения) и снова занялся девушками и Всеволодом. Я же продолжал осматриваться.

Что и говорить, компания, обнаружившаяся на 12-ом, подобралась чрезвычайно любопытная.

Да и сама квартира была любопытная. Гладкий красивый черный пол, словно застывшая лакированная смола. Почти пустые пространства, цветные потолки, на полу подушки, бутылки, стаканы. Из напольных колонок звучала контрастная и ритмичная музыка, вроде восточной, но на современный попсовый манер. Стены сплошь в разноцветных тенях. Собственно, комнат как таковых не было. Вместо них фигурные перегородки со сквозными прорезями или без. Отдельные ниши, закутки. Я двигался как бы механически, по наитию, переходя из одного угла в другой, просто глазея по сторонам.

На специальных дистанционно-управляемых подставках виднелись две-три видеокамеры. Судя по зеленым огонькам индикаторов – включенные. Я уже слышал, что ребята забавляются здесь, снимая и монтируя какое-то любительское видео.

Луиза, якобы, была художницей, но никаких картин я пока что не обнаружил. Мне пришло в голову, что она, скорее всего, не обыкновенная художница, а мудрит с каким-то крайний авангардом: бодиарт, перформансы, инсталляции. Плюс компьютеры и Интернет. Концептуальная заумь плюс экстремальная эротика… «Сеанс всемирного виртуального совокупления». Кажется, так она выразилась?

В одном углу прямо на полу стоял компьютер и целых три экрана. Перед одним из них я с удивлением обнаружил нашего вундеркинда Сильвестра. (Творожный сырок в чае). На этот раз сосредоточенный и спокойный, ничуть не затравленный, в своих всегдашних кедах, он сидел в позе лотоса за компьютерной клавиатурой. (Он-то каким образом оказался у Луизы? Может быть, она привлекла нашего вундеркинда специально для своих проектов в Интернете?..)

В другом конце комнаты на специальных подставках виднелось сразу несколько гитар, радиомикрофоны в кронштейнах, прочая аппаратура. Какой-то парень у стены, с сигаретой в зубах, сидя на полу и скрестив вытянутые вперед ноги, прижимал к груди электрогитару. Присмотревшись, я увидел, что это был он – Герман!

Старший товарищ, один из ближайших друзей-приятелей. Взрослее на два года, но в детстве, особенно в раннем, еще до увлечения музыкой, мы крепко дружили, играли вместе, почти как равные. Павлуша был идеальный товарищ и лучший друг, но мать слишком часто мариновала его дома за уроками. Особенно в детстве. У Германа же всегда были более «взрослые» увлечения. И изысканные, интеллектуальные, что ли. Главные образом, эротического характера. Никто иной, как изобретатель «сексуальных салочек».

От него первого я услышал о диковинном удовольствии: щупать женскую грудь. Якобы прямо во время урока Герман запускал руки под мышки сидящей впереди девочке, которая не смела пошевельнуться, и трогал ее сколько хотел. В то время, честно говоря, я не очень-то понимал, что за удовольствие такое в этом «лапаньи», да еще через одежду. «Ну как же, как же, удивлялся он, это сплошной восторг!» Я еще мог понять, если бы запустить ей руку между ног. И уж куда приятнее, совсем другое дело, если трогают тебя самого. Мы довольно часто начинали бороться друг с другом. Это был только предлог, чтобы трогать и щупать друг друга. Он был сильнее, и щупал меня больше. Никому из нас и в голову не приходило, что в этом что-то по большому счету запретное. То есть что это под запретом, мы, конечно, знали, – но не в смысле гомосексуальности. Впрочем, этим все у нас и ограничилось. Еще очень хорошо я помнил то необычайное горячее ощущение, с которым тогда в детстве я шел играть, спешил к своему старшему товарищу Герману. Это было, пожалуй, сладчайшее чувство из известных – предвкушение свидания и любовных утех – когда пересыхает в горле и теснит грудь. Но немного погодя мы переросли и «сексуальные салочки», и «борьбу», но массу будоражащих впечатлений я получал от рассказов старшего товарища о своих первых опытах с девушками и взрослыми женщинами.

И теперь, по прошествии времени, все понимая, мы, в общем-то, нисколько не смущались наших прошлых детских забав. Тем более что они исчезли самым естественным образом. А именно, незаметно наше внимание переключилось на женский пол (внимание Германа, естественно, гораздо раньше. Мне казалось, что, может быть, он успел пресытиться и женщинами. Некоторое время он даже подтрунивал над моей детской, «бесполой» сексуальностью)…