Сначала поднялись на 12-й. Хотели просто сбросить из окна вниз. Мгновенная и, следовательно, легкая смерть. Но побоялись – во дворе могли найтись свидетели – старухи, случайный прохожий и т. д. Тогда сообразили насчет мусоропровода. Высота-то та же. Икс откинул крышку, а Игрек сунул кошачка внутрь. Кошачок стал визжать и упираться. Зет схватил веник и, действуя им, как шомполом, пропихнул жертву в трубу. Кошачок с почти человеческим криком полетел вниз. Потом все стихло. Дело было сделано. Побледневшие, вспотевшие, мальчики спустились вниз. Некоторое время молча ходили вокруг дома, приходя в себя и стараясь внутренне постичь произошедшую трансформацию. Вдруг они увидели кошачка, который еле-еле плелся вдоль забора. Стало быть, бедняге удалось выжить. И, следовательно, все нужно начинать заново. Зет подошел и, как ни странно, кошачок опять дался в руки.

Из троих мальчиков, Зет, наверное, особо (и, понятно, тайно) ненавидел в себе мерзкую чувствительность, слезливую жалостливость. Откуда только она взялась, проклятая! Когда мамочка, уже тогда безнадежно больная раком, рассказывала, как однажды в переулке нищий, полуслепой дедок свистел-выдувал мелодии, торговал, сирый-убогий, самодельными убогими дудочками (она в порыве благотворительности купила у него одну дудку). Мальчик не выдерживал и от жалости к несчастному рыдал взахлеб. К слову сказать, мамочка культивировала в сыночке чувство сострадания. И так мучился ребенок от этого сострадания, что даже думал, что, чем так сострадать, не лучше ли пойти, что ли, вообще прибить этого старикашку…

В этот раз кота решили топить. Но тут Зет не выдержал, с испугу убежал домой. Наверное, к своей смертельно больной мамочке. Жалость к которой он только что надеялся убить какой-нибудь жестокостью. Икс с Игреком отправились на набережную вдвоем. Чтобы бросить кота в Москва-реку. Едва кот плюхнулся в воду, мальчики отвернулись, чтобы не видеть, как он будет погибать. Почему-то считали, что коты (в отличие, например, от собак) не умеют плавать. Решили подождать несколько минут, пока все будет кончено, а уж затем взглянуть на результат.

Через некоторое время, уверенные в том, что все кончено, они перегнулись через гранитный парапет и с ужасом увидели, что мокрый и жалкий кошачок уже почти вскарабкался на самый верх по крутому гранитному откосу. Увидев мальчиков, он принялся жалобно мяукать, словно молил о помощи. Сначала мальчики бросали в него камнями, пытаясь сбросить обратно в воду, но потом Икс протянул руки. Кошачок опять дался. Поглаживая мокрого, перепачканного гадким речным мазутом кошачка, они отправились в самый глухой угол двора, а, вернее, пустырь, со всех сторон густо заросший кустами. Здесь кота решили повесить. Разыскали электрический шнур и повесили на кусте бузины. Мученик извивался, изгибался, цеплялся когтями за провод и никак не хотел погибать… На этот раз не выдержал и убежал Игрек. Дома его как раз ожидало известие о смерти отца.

Оставшись один, Икс, как во сне, бегал около, боясь приблизиться. У него дома еще все было в порядке. Он вслух ругался и кидал в жертву палками и камнями. Потом, уже совсем не помня себя, схватил обрезок железной трубы и принялся дубасить им жертву. Провод оборвался, кошачок упал на землю, уже мертвый. Мальчик присел на корточки и, дрожа, с болезненным любопытством рассматривал вылезавшие откуда-то сбоку внутренности, как…

– Его самого нужно было повесить, этого гаденыша Икса, – вырвалось у рыжеволосой Кристины.

Другая, белобрысая толстуха Соня, закрыла лицо руками и тряслась. Было совершенно непонятно, плачет или придуривается.

Сделав паузы, Всеволод снисходительно наблюдал за общей реакцией. Теперь я понял: это, должно быть, было собственное его экзотическое литературное сочинение, и он читал его публике…

– Это вся история? – спросил рассказчика Евгений.

– Нет, не вся, – поморщился Всеволод, недовольный, что его прервали.

И он стал рассказывать о том, что должно произойти дальше. О том, как одинокий мальчик ходил-бродил по городу, решив, что лучше умрет, чем вернется домой и снова займется онанизмом. Мечтал-надеялся, что какая-нибудь женщина, пусть самая омерзительная шлюха-алкоголичка, распухшая старуха, обратит внимание на его призывные взгляды и отдастся (а точнее, возьмет его), в лифте, в телефонной будке, в подъезде, в грязном подвале. Но, вместо женщины, ему попался маньяк-педофил, который заговорил, увлек, завел его к себе в берлогу, где сначала совратил, мазал вазелином, прихватил спереди, вошел сзади, и все такое прочее, а затем связал, стал мучить уже не в шутку и в конце концов вывез за город и, ободранного, как тушку кошачка, повесил на дереве, потом трупик утопил в болоте…

– Вот вам причуды детских самодеятельных инициаций, – закончил Всеволод.

– И это все? – снова поинтересовался Евгений.

– А тебе чего еще надо? – фыркнул Всеволод.

– Все-таки какой гаденыш. Хотя и жалкий, – сказала Кристина.

– Опять патология, опять мрачно, – вздохнула Соня.

– А вы, часом, не феминистки? – усмехнулся Всеволод. – Это же лабиринты судьбы, россыпи мистики, живая жизнь, милые!

– Мы не феминистки, родной, – так же иронично отозвались толстухи. – Когда же будет про любовь?

– Будет и про любовь, – пообещал Всеволод. – Я как раз обдумываю подходящий материал. Будете заводиться с пол-оборота, и кончать на каждой фразе!

– Не о том речь. Не про порнуху, а про настоящую любовь!

– Могу, кстати, подбросить тебе сюжетец, Всеволод, – живо предложил Евгений.

– Нет уж, спасибо, – резко пресек его Всеволод. – Занимайся своей психологией и расследованиями. Анализируй, – холодно, но с изрядной язвительностью посоветовал он, – почему то и дело дергаешься, словно у тебя ширинка расстегнута. Но от меня, Евгений, держись подальше. Это действует мне на нервы. Одно дело копаться в грязном белье, а после языком чесать. И совсем другое – следить за тайными движениями души и колдовать священными письменами. Не лезь туда, в чем не разбираешься, – в литературу и творчество!

– Я во всем разбираюсь, – заявил Евгений, не желая остаться в долгу. – А насчет ширинки, это, на самом деле, – серьезная психологическая проблема… Как и то, кстати, что она, моя ширинка, тебе действует на нервы. Психология, друг, тебе это должно быть прекрасно известно, – она везде. И уж непременно – в литературе и творчестве. Психология плюс расследование. Ширинка, в конце концов, символ тайного, которое может стать явным. Тебе, как литератору, это должно быть понятно. В данном случае, я бы перефразировал известные слова Бальзака о том, что за каждым крупным состоянием кроется преступление. Я бы сказал, что за каждым литературным произведением должно скрываться реальное преступление… И я легко могу тебе это доказать! Хочешь?

– Только попробуй, – еще холоднее пригрозил Всеволод, – я тебя зарежу или утоплю. И мне ничего не будет. Не суйся! Это – особый мир. О, это особенное состояние – состояние творчества!

Он обвел компанию довольно-таки высокомерным взглядом.

Между прочим, кроме девушек Кристины и Сони, а также Евгения, у Всеволода были и другие слушатели.

Эти держались несколько поодаль. Еще три молодых человека покуривали, стоя у раскрытого окна. Этих-то я сразу хорошо рассмотрел и узнал. И невольно усмехнулся. В школе троица была неразлучна. Все свободное время вела «интеллектуальные» дискуссии. Разговор, как правило, идиотский на слух окружающих.

Первый – маленький и толстенький, уже лысеющий молодой человек, гуманитарий Свирнин, отличник в квадратных очечках. Он следил за политикой, перечитывал массу газет, любил подводить под все фундаментальные основания. У него был какой-то врожденный дефект, из-за чего его голова всегда была запрокинута вверх, а глаза скептически косили на собеседника, – и, соответственно, «белый билет». Кстати, последнее обстоятельство, то есть негодность к службе, его, однако, и, видимо, не просто на словах, очень огорчала. То есть огорчала, скорее, сознание своей физической ущербности.