А ребята? Надо им обязательно рассказать об этом. Валюхе. Саньке. Рудику. Что все сокровища земли ничего не стоят по сравнению с единственным настоящим сокровищем — человеком. Только не поймут… пока сами не переживут. Как я не понимал год назад: подумаешь, чей-то череп! А это был череп человека. Пусть даже ты не обязан ему жизнью… как я Михаилу.»

Цырен поднял глаза.

Высоко в выемке скалы Цырен разглядел несколько ярких, несмотря на дожди, рубиново-красных саранок. Камни скользили под ногами, но Цырен и не подумал об опасности. В пещере, он перевел дыхание, подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и рассыпал цветы возле камня, ставшего скромным памятником Михаилу. В полутьме казалось: яркие огоньки сами выросли здесь, взошли из земли.

Он уже начал спускаться в долину — и вдруг замер за выступом скалы. Санька и Валюха с полотенцами через плечо бежали к роднику умываться, Санька пытался схватить ее за развевающееся полотенце, а Валюха увертывалась, ускользала — и оба заливались счастливым смехом.

«Как дети, — подумал Цырен. — Ничего я им не скажу. Придет время, — сами поймут».

До боли, до слез захотелось ему в эту минуту домой. К деду.

Трое суток ребята почти безвылазно просидели в зимовье — дождь не выпускал.

Казалось, тучи вот-вот иссякнут, дождь уже не лил, а едва моросил. Но на смену ослабевшим тучам выволакивались из-за гор другие, полные сил, и снова хлестал ливень, желтый, неистощимый.

Утром Санька пошел за дровами, поскользнулся на камнях и зашиб колено. Через час ссадина вздулась, распухла.

— Это нам предостережение, — ткнул он пальцем в сустав. — А то кое-кто собрался сегодня обследовать спуск к Байкалу! Так вот, теперь там каждый камень такой.

— Не сидеть же тут все лето, — попробовал объясниться Цырен. — В конце концов, кто виноват, что остались без шнура?

— Если виноват, встань в угол, — посоветовал Рудик.

— Я бы только посмотрел. Не враг же я себе…

— Ну, знаете! — Валюха нахмурилась, глаза ее округлились, маленькие уши покраснели. — Мало нам одного раненого! Да вы что в самом деле!

Дверь хлопнула, рассыпались сложенные у печи дровишки. — Кажется, эти чисто женские доводы положили конец дискуссии.

— Да-a, дела-а-а, — протянул Рудик. — Но она права, Цырен.

— Сам понимаю. А что прикажешь делать?

— Ждать. Ждать у моря погоды.

— Ну что же, будем ждать. Даже во времена всемирного потопа дождь шел, говорят, всего сорок дней. Голодная смерть нам пока не грозит.

— Еще три дня не грозит, — буркнул Санька.

— Вот видите, целых три дня. А за три дня можно… ну, если не горы своротить, то хотя бы отыскать в них какой-нибудь лаз.

— Искано-переискано! — раздраженно заметил Санька, у которого из-за боли в ноге изрядно подпортилось настроение.

— Да вы рехнулись, братцы! — вскинулся Цырен, — Вы одну детальку упускаете. Если бы мы не знали, что он есть! И партизаны им пользовались, и первобытные, а мы что, глупее дикарей?

— Глупее, раз не нашли.

— Плохо искали! Надо поискать еще раз.

— А если и выход не найдем, и дождь не кончится, тогда что? — стоял на своем Санька.

— Я не о себе. Мы-то народ закаленный…

— Я потому и хотел… — откликнулся Цырен.

— Об этом забудь, — сказал Рудик. — Разве что на диету сесть? Попробовать растянуть остатки?

— Бесполезно. Там уж и растягивать нечего, по-настоящему за раз срубать можно. Все-таки предлагаю поискать выход… Верю я в него, братцы! Ты, Санька, на излечении. Пойдем, Рудик, попытаем счастья.

— А потом до утра одежду сушить?

— Тогда разденемся. Считай, душ принимать.

Ребята вывалились из избы, разделись до плавок, вооружились палками и отправились в самый неприятный северный угол долины, заросший густым ольшаником.

Осторожно опираясь на больную ногу, он взобрался на чердак и прилег на ворох лапника. Настроение было паршивое, распухшее колено болело, что-то в нем подергивалось и тянуло. Санька закрыл глаза и приказал себе думать только о приятном…

— Санечка! — разбудил его воркующий Валюхин голосок. Он сразу понял, что ребята еще не пришли: при них она так не говорила. — Ты чего тут пристроился? В избе, что ли, места нет? Господи, да он спит! Еще не выспался! Нога болит, да?

Она стояла на лесенке, короткой лесенке в три ступеньки, которую Санька смастерил на днях, и лишь голова ее с торчащими косичками виднелась с чердака.

— И нога. — И вообще… Дождь.

— Только из-за этого?

— А ты думала, из-за чего еще?

— Думала, может, опять из-за меня. Ты ведь тогда не согласился со мной? Насчет «натуры»?

— Почему же? Согласился.

— А как ты это понял?

— Правильно понял. Ну, что в экспедиции равноправие, никаких девчонок и мальчишек. И без того трудностей хватает. У Цырена особенно. Да и дедушка его тревожит, оставил больного. А если еще мы с тобой будем шушукаться…

— Я же совсем не об этом толковала, — почему-то огорчилась Валюха. — Не надо при нем, демонстративно… А если они ушли…

— Нельзя же при нем одно, без него…

Она рассмеялась, но как-то невесело.

— Категоричный ты человек, Санечка. Зря я тебе разных, разностей наговорила, ничего ты не понял.

Все-таки странный народ эти девчонки. Вечно у них семь пятниц на неделе. Сегодня одно, завтра другое в зависимости от настроения. А настроение меняется как… как… Саньку даже досада разобрала, похоже, пожалеть пришла. Подумаешь, беда — коленка вспухла! Да не нуждается он в утешениях!

— То. есть как это не понял? И вообще — чего ты хочешь?

— Сказать? — она опустила ресницы, щеки ее зарозовели. — Сказать, чего хочу? Только по правде?

— Скажи, скажи!

— Хочу, чтоб ты меня поцеловал…

Санька вытаращил глаза, облизнул вмиг пересохшие губы. Руки его сами собой потянулись к Валюхе. Но ее уже не было рядом — в одно мгновение как ветром сдуло с чердака.

— Валюха! Куда же ты?

Она стояла внизу, теребила косицу:

— Сам не догадался, а напрашиваться не хочу.

— Испугалась! — поддразнил Санька.

— Кто, я!? Я испугалась?

Она решительно шагнула к лесенке, и голова ее вновь появилась в просвете. Санька бережно взял в ладони ее горячие щеки и чмокнул в курносый тронутый веснушками нос. Думал, она снова убежит, но она осталась на месте. Только сказала:

— Видишь, пригодилась лестница. Слушай, равноправие у нас в экспедиции или нет?

— Равноправие, — согласился Санька, еще не понимая, куда она клонит.

— Ну, если равноправие… — Она неуклюже обхватила рукой его шею и коснулась губами губ.

…Рудик с Цыреном вернулись мокрые, исцарапанные кустарником, искусанные комарами, но, хотя поиски не дали результата, веселые и оживленные.

Дождь прекратился. После обеда ребята расселись на чурбачках у входа в зимовье. Цырен, колупая землю палочкой, принялся рассказывать какую-то забавную историю, случившуюся недавно в порту, — и вдруг прервал себя на полуслове:

— Глядите, братцы, гильза! А говорили — ни одного патрона.

— А ну покажь! — Санька взял сплющенную, до ветхости разъеденную временем гильзу от винтовочного патрона, повертел в руках, зачем-то понюхал.

— Вас разве не удивляет: пулемет для Кольцова оставили, винтовки оставили, а патронов — ни одного?

— Почему именно для Кольцова? Может, они неисправные были, — предположил Рудик.

— Неисправные, как же! Партизаны идут в бой — и оставляют почем зря столько оружия!

— Это верно, оружие для Кольцова, — подтвердил Цырен. — Только я не понимаю…

— Сейчас поймешь. Патронами его тоже должны были снабдить, обязательно! Михаил остался на связь. Зачем? Только чтобы отряд мимо не проскочил, если по Байкалу пойдет? Этого мало. Михаил должен был сообщить, где спрятаны патроны.

— Похоже на правду. Сам дошел?

— Где уж мне! У Копытова об этом написано!

— Ну да! — не поверил Цырен. И тут же догадался — «Товар»? Конечно же, балбесы мы этакие! «Товар» для них припрятан в лабазе на Седьмом Ключе». Где же искать его теперь, Седьмой Ключ? Давайте-ка обсудим все по порядку. Видно, у них было туго с боеприпасами, все подчистую забрали, даже Михаилу не оставили.