— Как так негде? — удивился старик. — Разве вы не у меня в гостях? Живите, изба большая, семья маленькая. Какие разговоры!

— Видали! — подвел итог Рудик, когда хозяин ушел. — А некоторые паниковали. У меня правило: стоит не испугаться первых трудностей — и все само собой пойдет. Санька, давай хоть дровишек наколем.

— А я, пожалуй, посуду перемою, — сказала Маринка.

Это было совсем на нее непохоже, даже Фаина Дмитриевна улыбнулась.

* * *

— Так значит, Бату Мункоев… Что я могу о нем сказать? Добрый был человек, душевный. Но с точки зрения житейской — какой-то неустроенный, со странностями. Как и все здесь, омулем жил. Однако иной раз в путину, когда омуль косяком идет, запирался Бату у себя в пристрое, несколько дней кряду не выходил. Потом наверстывать приходилось в самое неподходящее время. Ну и понятно, сети почти пустые. Люди подсмеивались: чудной человек, вроде как не в своем уме малость.

Знали мы, немногие его друзья, что в свободные часы он чеканкой балуется. Но сказать, чтобы серьезно… Да, удивили вы меня, молодежь. Удивили и порадовали. Видел я в музеях бурятскую чеканку. Какой труд вложен в эти изделия, какое вдохновение! А на табличке — «неизвестный мастер». Несправедливо это, само выражение «неизвестный мастер» не справедливо.

Одно в нем утешение: богата земля талантами. Повнимательнее бы только относились люди к мастерам!

Не раз показывал Бату свои творения — вроде как медальки с медвежонком, с оленями, стрельба из лука, другое разное. Но ни о каком Серебряном острове я и слыхом не слыхивал. Скрытен был Бату, себе на уме. Однако едва заговорили вы об острове, я сразу понял, о чем речь. Потому что был, можно сказать, свидетелем, как этот остров дружка моего Бату с детства в самое сердце ранил. И оказалось— на всю жизнь.

Было это давно, ой как давно! Минуло нам тогда не то по тринадцать лет, не то по четырнадцать, сейчас уж не вспомнить. Мы с Бату в соседях жили. Был он парнишка боевой, задиристый. Все рвался в город уехать, работу найти, чтобы книжки читать и учиться. Да не судьба, так и остался с начальной грамотой.

А в тот год сделался Бату кормильцем в семье. Отец его купил билет на пароход и поехал по каким-то своим делам на север. Дела обделал, точно известно, а на обратном пути как в воду канул. Никто больше о нем не слыхал — то ли нехорошие люди из-за угла кокнули, то ли в Байкале утонул. Поплакали, повздыхали, да ничего не поделаешь — жить дальше надо.

А тут слух прошел: затонул где-то вышедший как раз в те дни из тех северных мест старинный еле живой пароходик «Святой Иннокентий». До самого ледостава искали следы погибшего парохода — напрасно! Да и кто ему велел выходить в сильнейший шторм, тому «Иннокентию», коли и так-то одним святым духом на воде держался? Поискали, поискали — и рукой махнули.

А пришла весна, снежок начал подтаивать, теплый ветер шелонник лед на Байкале отполировал до блеска — отправились мы с Бату в соседний поселок, дело там обнаружилось. Рано поутру сели на санки, мешковину парусом натянули, и так нас разогнало по тому гладкому льду — аж слезы из глаз.

Тридцать с лишком верст до соседнего поселка, а мы не в вдоль берега решили идти, берег у нас петлючий, а напрямик, морем. Как взяли курс, так и старались держать. Однако с парусом управлялись кое-как, снесло нас в сторону моря, к самой гряде скалистых островков. А должны были посередине между грядой и берегом пройти. Сообразили мы свою оплошку, слезли и задумались, как же дальше быть. Солнце взошло у нас за спиной, две длинные тени впереди лежат, чуть не до ближайшего островка достают. И вдруг застыл Бату, точно окаменел весь, и лицо окаменело. Мы уж тогда книг прочли немало и ни в бога, ни в черта не верили. А тут зашептал он что-то по-своему, по-бурятски, вроде заклинание какое. Глаза у него зорче моих были. Пригляделся я — и не по себе стало. То ли мираж вижу, то ли барельеф из книжки про древних греков, была у нас такая книжка с картинками. А дружок мой Бату как припустит вперед, к тому острову. Я за ним, и про сани забыли.

Вот что мы увидели. Торчит изо льда одинокая скала, ни деревца на ней, ни кустика. Одна сторона голая, черная, а другая — подветренная, искристым снегом на солнце сверкает. И на этой заснеженной стороне, на высоте нашего роста или чуть повыше, стоят вылепленные кем-то человеческие фигуры. В скалу вросли. Стоят, друг друга поддерживают, иные руки к небу воздели. Я еще подумал: не вылеплены они, скорее высечены изо льда каким-то чудаком. А Бату как бросится к одной из этих фигур, как закричит: «Отец!» Тут-то я и понял: никакой не чудак сделал статуи, а сама природа, да из такого материала, что нет его дороже, Целую зиму простояли на скале люди, схваченные льдом. Тринадцать человек. А начал по весне выветриваться лед — и проступили они из ледового плена, снова появились на белый свет, но уже не людьми — памятником самим себе.

Долго стояли мы, оцепеневшие, перед тем памятником. Солнце било в скалу, и холодным серебром сверкали перед нами тринадцать человеческих статуй. Тринадцать серебряных статуй. Так они и теперь в памяти моей сверкают…

Старый бухгалтер снял очки, протер платком и умолк.

— А где это место? Скалистая гряда? — спросил Рудик.

Хозяин достал потрепанную карту Байкала, расстелил на столе, и палец его остановился… неподалеку от Горячих Ключей.

— Как!? — вскрикнул Рудик. — Я думал, где-то здесь, поблизости…

— Забыл вам сказать, все это произошло на западном берегу. Там жили мы с Бату, там и родились. Позднее уж, когда остались у него на руках два малых брата, перебрался он сюда, к родственникам. А за ним и я через несколько лет.

— Выходит, мы с вами соседи… — начал было Санька. Но Рудик перебил:

— А вы Горячие Ключи знали?

— Как не знать. Только никакого поселка в Ключах тогда не было, стояло одно зимовье братьев Кубасовых. Поселок позднее появился, вместе с леспромхозом. А Сохой и тогда существовал.

— Так мы и есть из Сохоя! — обрадовался Санька.

— Стало быть, земляки.

— Значит, этот остров… который вы тогда увидели… — еще раз уточнил Рудик, — недалеко от Горячих Ключей?

— Если под водой не скрылся. Такие островки как люди: сегодня ты есть, а завтра… — Он вздохнул и сложил карту. — Так что же, закончил все-таки Бату свой Серебряный остров?

— Не знаю, закончил ли, — задумчиво отозвалась Фаина Дмитриевна. — Говорил: приезжай через два года.

— Закончил, наверное. Упрямый он был. Целеустремленный. Жаль, не увидим уж мы больше Бату Мункоева…

— Как не увидим? Почему!?

— Умер Бату. Как перебрался с семьей в Улан-Удэ лет пятнадцать назад, вскорости и умер. Сын его недавно приезжал на отчие места взглянуть, Ну и ко мне заходил…

— Значит, умер… — вздохнула Фаина Дмитриевна. — Конечно, столько лет прошло… Надо было раньше…

— А про остров сын ничего не говорил? — спросил Рудик.

— Ничего. Кабы знал — поинтересовался бы. Да его отыскать нетрудно, он в Улан-Удэ работает в институте… Каком же институте? Память-то дырявая стала. Володя его зовут, Владимир Мункоев. Да вы найдете. Коли уж меня нашли, его найдете! Только чур, про меня не забудьте, напишите старику.

Наконец-то январская стужа взяла свое: как ни сопротивлялся седой богатырь Байкал, как ни бился штормами, заковала его в прозрачный ледяной панцирь. Теперь только в мае, когда вспыхнут окрестные горы фиолетовым пламенем багульника и зацветут подснежники на солнцепеке, разойдется могучий полутораметровый лед. Зима полностью вступила в свои права.

Забавно выглядят зимой Горячие Ключи. Наверное, только здесь, на Байкале, и увидишь такое. С утра до вечера ползут мощные, самых современных марок, тягачи с лесом — и растут на нижнем складе горы бревен. А рядом по глади озера, огибая вздыбившиеся кое-где торосы, катит собачья упряжка. Ребятишки везут воду из проруби, и степенные лайки добросовестно натягивают постромки, время от времени оборачивают озабоченные морды — тут ли еще хозяева, не заигрались ли. А иной озорник и сам не прочь покататься на своем Бобике или Полкане.