— Ты вот, что, сынок, — сказал отец, дуя на парящий чай. — Если чуешь, что виноват, пересиль себя, сделай первый шаг навстречу. А коли прав, стой на своем и никому ни полшага не уступай. Настоящий друг сам свою оплошку поймет. А не поймет, значит не настоящий был…

Знает отец, когда разговор завести. И на охоту не случайно позвал, наверняка не случайно! Разве дома решился бы Санька выложить свою боль? А здесь слово за слово — все рассказал. Отец слушал, молчал, прихлебывал чаек.

— Оно всегда так: обида за обиду цепляется. Оба правы, оба и виноваты. Тут вот что, Саня. Время, конечно, беду поправит, только помочь ему надобно. Исподволь, незаметно втянуть Цырена в общие дела. Не одному, с ребятами вместе. Глядишь, и наладится дружба. А свое гнуть — это и медведь умеет…

Отец засобирался. Санька вспомнил брата, попросил:

— Гриньку-то… пора к тайге приучать. Взял бы ты его хоть раз. А двойки он исправит.

Под усами отца затаилась улыбка.

— Кабы из таких привалов состояла охота, давно бы уж взял. Да только сам видишь, охота — не отдых. Тяжкая работа, вовсе не детская…

Затоптали костер — и дальше. Трудно идти по соболиному следу, строчка теряется, попробуй найди ее. То ли Хромка на дерево вскочила и поверху гуляет, то ли под снег нырнула. Так упаришься за день, так ноги натрудишь, что уж и понять невозможно: ты ли за кем гонишься, или тебя кто преследует, а ты удираешь во весь дух.

Но в этом-то и прелесть охоты, в этом соревновании со зверем в хитрости, выносливости и смекалке. Поэтому соболиная шкурка для охотника не просто добыча — почетный трофей. А если бы зверь смиренно ждал выстрела, если бы не мог на равных потягаться с человеком, убежать на быстрых ногах, спрятаться, обхитрить, любой уважающий себя охотник бросил бы промысел и нашел другую работу, подался бы в лесорубы, например, тоже хорошее дело.

И вот задала им тайга задачу: как же быть с Хромкой? С одной стороны, соболюшка — их законный трофей, уж они намучились за день, чтобы ее выследить. Да и негоже охотнику жалеть зверя, пожалеет — чем детей кормить будет, на что одевать?

А с другой стороны… Вдруг выживет Хромка, принесет соболят, а те вырастут и своих детенышей заведут, а те еще… Целая соболиная армия получается. Как же это — одним выстрелом полтайги опустошить? Задумаешься, прежде чем нажать на спуск…

Санька очнулся от дум, вытер нос рукавицей. Вечерело, метель была уже совсем рядом, вот-вот грянет, а до дому три часа пути. С метелью шутки плохи, собьешься с дороги, заплутаешь — закапывайся в снег. То ли откопаешься потом, то ли нет — бабушка надвое сказала. Он снова глянул на темное неспокойное небо, на отца, ожидающего, что же решит его сын, будущий охотник, и пошел по следу — теперь уже трехпалому следу Хромки. Отец за его спиной одобрительно крякнул.

Они торопились, пот заливал глаза, первые всплески метели швыряли в лицо колючий снег. Скоро заметет, тогда ищи-свищи Хромку по всей тайге. А соболюшка хитрила, то петляла на одном месте, то уходила под валежник — сбивала со следа. Только на трех лапах далеко не убежишь.

Чего уж, кажется, проще — выпустили тебя из капкана, отбеги чуток да устраивайся на ночевку, зализывай рану. Нет, знает Хромка от прабабок и прадедов: с двуногими держи ухо востро, выпустить он тебя выпустил, а потом как пальнет…

Санька не заметил старого трухлявого пня, проскочил мимо и потерял след. Вернулся — отец стоит ухмыляется.

— Тут она, голубушка, под пнем схоронилась, думает, в дупле не достать. Да и то одного из нас обманула.

Уже стемнело, когда Санька прислонил ружье к сосне, снял шапку и вытер лоб обшлагом полушубка.

А отец тем временем освободил мешок, рассовав по карманам кое-какие мелочи, срезал бересты и запалил факел.

— Ну, сынок, теперь не зевай. Держи мешок крепче. Коли нет из дупла другого выхода, считай, Хромка наша.

Он сунул горящую бересту в щель — повалил густой дым. Но, словно не полагаясь на дымокур, начал уговаривать Хромку. По привычке, наверное. В тайге только и поговорить что со зверем.

— Попалась, трехногая! Давай-ка вылазь живо, не тяни, и без того брюхо к спине прилипло, а еще сколько до дому-то… Вылазь, все равно выкурю, небось дым не сладок…

В этот момент мешок у Саньки в руках дернулся и затрепыхал, осталось тесемку затянуть потуже.

— Вот и ладно, — сказал отец, — устало отдуваясь, — вот и хорошо. А теперь домой, пока вовсе метель не накрыла.

Было уже совсем темно. Снежные хвосты хлестали по лицу и со свистом проносились мимо.

* * *

Гринька с матерью заждались, когда ввалились, в дом охотники, с ног до головы запорошенные снегом.

— Тащи-ка, Гринька, ящик, в котором ежа держали. Новый постоялец приехал!

Отец развязал мешок — и в ящик выпрыгнула соболюшка. Обнюхала все вокруг и жалобно зарычала, поджав лапку.

— Хромка ее зовут, лапка перебита, — сказал отец. — Перезимует у нас, а поправится, откормится — снова в тайгу выпустим. Ничего, Хромка, потерпи. Не беда, что в неволе, зато мяса у тебя будет вдоволь, и орешков, и брусники. Скоро привыкнешь, совсем ручная станешь.

Санька подмигнул отцу:

— Вот тебе, Гринька, задача. Выпустим мы по весне Хромку на волю, принесет она троих соболят. Из трех каждый еще по три соболеныша принесет. Ну и так далее. Посчитай-ка, через десять лет, когда ты станешь охотником, сколько будет жить в тайге Хромкиных потомков?

Гринька завел глаза под потолок, старательно зашевелил губами, но скоро сбился, замотал головой.

Отец расхохотался, так понравилась ему Саньки-на задача.

— Не можешь? Эх ты, охотник!

После ужина Санька забрался под одеяло, и веки его мигом сомкнулись. Ноги непривычно гудели, но он чувствовал такую легкость, такое умиротворение, что ссора с Цыреном и все музейные дела показались далекими, почти прошлогодними. «Точно отец говорит, — подумал он засыпая. — Один день зимней охоты — целые каникулы.»

В тот день и час, когда Санька с отцом наткнулись на след соболя, Цырен соскочил с катера на обледеневший причал и неторопливо зашагал по скользкой тропе вверх, к дому.

С крутого берега перед ним открылся родной Сохой — три десятка изб, прилепившихся террасой к горе, так что с крылечка верхней избы можно любоваться крышей соседа, метеостанция да новый магазин на отлете. Цырен вздохнул, оглядев почерневшие от времени избы, крохотные огороды, ветхие изгороди. Он родился здесь и вырос здесь, но в последнее время невзлюбил свой поселок. И все из-за деда. Дед частенько прихварывал, а в поселке не было врача. Случись что, надо ехать в Горячие Ключи. А болезнь ждать не станет. К тому же в Сохое не было школы-восьмилетки, и Цырену приходилось на неделю, на две оставлять деда одного — тоже тревоги предостаточно. В последнее время старик выглядел бодро, даже на боли в пояснице жаловаться перестал, но порой у него отнимались ноги — шагу ступить не мог. Нет, никак нельзя оставлять такого человека без догляду.

Дед был для Цырена и отцом, и матерью, и малым ребенком.

Отца Цырен совсем не знал. Отец бросил их, уехал неизвестно куда, теперь у него другая семья, и пусть себе, Цырен им не интересовался. Да и отец не интересовался сыном, даже писем не писал, правда, время от времени присылал перевод на имя деда. Но Цырен тех переводов не касался, рад был бы вообще от них отказаться, да пенсия у деда была невелика, и оставалось Цырену лишь терпеливо ждать, пока сам не начнет работать.

Мать его умерла, когда Цырену и пяти лет не исполнилось. Остался он на попечении деда, дед вырастил его и воспитал. Больше у них никого не было. Впрочем, к праздникам получали они посылочки от второй дочери деда, старшей материной сестры. Она жила с мужем на далеком прииске в Якутии, растила шестерых сыновей и, конечно, с такой оравой не могла выбраться навестить старика. В посылочках всегда было одно и то же: кедровые орехи, будто в Сохое своих нет, конфеты да новая рубашка для Цырена. Эти скромные подарки смущали его едва не до слез: почти чужие люди, сами живут не густо с такой семьей, а ведь помнят, заботятся! Он еще не знал, кем будет, но уже твердо решил: никогда не будет таким, как отец.