И, шумно восторгаясь, все обступили стол. Только сейчас они вспомнили, что, захваченные делами, с утра так еще ничего и не ели.

– Товарищ второй командир!

Слегка наклонившись, чтобы не задеть притолоку, весь заснеженный, раскрасневшийся от бушующего снаружи ветра, в рубку управления вошел первый бортмеханик Константин Шмельков, смахнул с лица и шлема снежные хлопья, одернул замявшийся комбинезон.

– Докладываю: в винтомоторной группе все в порядке. Горючее расходуется в норме.

Иван Паньков выслушал рапорт. От темных, чуть прищуренных глаз к скулам побежали морщинки.

– Как там ребята, никого не уморило?

– Что вы, Иван Васильевич! – вступился за бортмехаников Шмельков. – Я проверял, ребята держатся как надо.

А между тем озабоченность Панькова была понятна. Всю вахту бортмеханики сидят в крошечной, как клетушка, моторной гондоле почти неподвижно. Рев мотора, сгущенный узкими стенами, оглушает. Все дрожит, кажется, даже волосы шевелятся под шлемом. Перед глазами приборная доска, сигнальная лампочка. В любую минуту она может замигать и, прорезая грохот мотора, раздастся перезвон корабельного телеграфа – смотри на табло, выполняй приказ командира: прибавить обороты, убавить… К концу вахты усталость может затуманить внимание, вызвать дремоту. А перед этим полетом ребятам и отдохнуть как следует не пришлось. Да еще качка…

Поэтому Шмельков чаще обычного ходил проведывать вахтенных. Пристегнувшись специальным замочком, что висит у пояса, за трос, протянутый вместо перил, шагал сквозь пургу по зыбким мостикам, идущим от киля корабля к моторным гондолам. Шагал, как по небу, по снежным крутящимся вихрям, которые били снизу, сверху, толкали, свирепо воя в такелаже. Отодвигал дверцу гондолы. Ухо привычно ловило в вырывающемся грохоте мотора частоту пульса, ритмичность. Приборы подтверждали: все в порядке.

Бортмеханики были рады его приходу. Каждому хотелось, чтобы он побыл подольше. Всегда сдержанный и серьезный Кондрашев радушно уступал свое место, а сам, согнувшись в три погибели, садился на радиатор, готовый к долгой и обстоятельной беседе. Новикову с его габаритами потесниться было еще труднее. Он как-то вминался, освобождая крошечное пространство, кричал:

– Заходи, как там, на Большой земле?

Большая земля – это весь корабль. Моторная гондола – отдаленный островок.

Словоохотливый Никитин готов был «байки травить» хоть всю вахту. У него и историй разных припасено, и шуток-прибауток… Но у Шмелькова не было времени. Крикнув:

– Идем точно по курсу, – кивал: – Счастливо!

И отправлялся обратно. За ребят он был спокоен, не подведут, напрасно Паньков беспокоится.

– Потише, Костя, расступись, дай дорогу другим.

В рубку протискивался Тарас Кулагин. Со вкусом потер широкие ладони, словно хотел сказать что-то необыкновенно радостное. Шумно выдохнул:

– Васильич, докладываю: материальная часть корабля в полном порядке. Никаких нарушений в устройствах управления, в воздушных и газовых клапанах не наблюдается.

Докладывал он как-то по-свойски, между прочим, словно это была только присказка, а сказка будет впереди.

Паньков укоризненно глянул на третьего помощника. Ему была немного не по нутру эта мальчишеская, беззаботная разухабистость Кулагина. Посторонний человек мог бы подумать, что никуда Тарас не ходил, не осматривал корабль, сидел себе в пассажирском салоне и играл с кем-нибудь в шашки, а пришло время, встал и вот докладывает. Конечно, это было не так, Паньков знал это хорошо. Тарас и в институте таким был. Казалось, о зачетах он и не думает. Веселый, любил на танцы сбегать, отчудить что-нибудь особенное, так что все потом долго вспоминали. Другие, если пробовали подражать ему, обычно на зачетах заваливались. А он всегда сдавал отлично. Потому что занимался, работал всерьез и азартно. Это только его неуемная жизнерадостность создавала впечатление несерьезности. И сейчас Паньков был уверен: поднимись он сам в киль и осмотри, своими руками пощупай все штуртросы, воздушные клапаны – если Тарас сказал: все в порядке, значит, ничего другого он там и не найдет. И, махнув рукой, усмехнулся – тебя не переделаешь!

Раскрыв бортовой журнал, стал записывать: «В винтомоторной группе все в порядке. Материальная часть корабля…»

Паньков был человек другого склада. Тренированный, худощавый, с обветренным смугловатым лицом, он был всегда сдержан, уравновешен. Чувствовал себя старше других, хотя разница была всего в два-три года. Возможно, сказалась нелегкая жизнь, что была позади.

Пробиваться ему приходилось одному, с невероятным трудом и упорством. Он был старшим сыном в многодетной и бедной мордовской семье. Первым стал помогать отцу, пошел по найму пасти скотину. В голодный двадцать первый год, когда у них в Поволжье все выгорело от зноя и ели они все одну лебеду, подался вместе с родителями в Сибирь, за хлебом. На какой-то станции разминулся с ними, потерялся. Долго бегал, искал, звал. Так и не нашел. Стал скитаться один. Кому дровишек нарубит, кому еще чего подсобит. Где-то приютят, где-то накормят… Лапти на ногах скоро износились, новые взять негде было, так и ходил в разбитых. А тут начались лютые сибирские морозы. Обморозил пальцы на ноге (до сих пор прихрамывает). Долго провалялся в больнице. Там же, в палате, метался в тифозном бреду пожилой мужчина. Сиделок не хватало, и он стал ухаживать. И выходил. Тот оказался необычайно сердечным человеком. Однажды, когда они оба уже поправились, сказал:

– Поедем ко мне, в Иваново. У нас большие текстильные фабрики. Получишь специальность. Жить будешь у меня, места хватит.

Он поехал. Стал работать смазчиком незнакомых, казавшихся ему удивительно умными машин. Малограмотный паренек, он не мог разобраться во всех хитросплетениях отдельных деталей, узлов – что для чего служит и от чего приходит в движение.

Захотелось постичь всю эту премудрость. Пошел учиться в вечернюю школу. Надо было начинать с азов. Он не побоялся. Потом был рабфак. Потом высшее техническое училище. И Московский авиационный институт. На жизнь зарабатывал, разгружая вагоны на железной дороге. Он был упрям. Мало спал, недоедал, но учебу не бросил. Никогда не давал себе поблажки. Когда друзья, прифасонившись, вечером звали в кино, с девчатами на танцы, он отмахивался.

Случилось так, что близко познакомился с воздухоплаванием, которое тогда только еще начинало развиваться. Увлекся необыкновенно. В авиационном институте открылся дирижаблестроительный факультет – он тотчас же перешел на него.

Позже, когда уже стал командиром корабля, не раз, пролетая над Волгой, подумывал: свернуть бы немного в сторону, к Саранску, и низко-низко проплыть над родной деревушкой, чтобы все увидели прекрасный, никогда ими не виданный воздушный корабль и командира корабля, бывшего их деревенского пастушонка.

…Гондолу по-прежнему сильно раскачивало. Жесткие подвески, которыми она крепилась к килю, словно сговорившись, поочередно скрипели – правые… левые… правые… левые… Снег то вился перед плексигласовым окном, то пропадал. Тогда впереди была лишь спокойная чернота. Видимости все равно никакой.

Шли по приборам, по радиомаяку. Сейчас их путь на Петрозаводск. Дальше пойдут на Мурманск. Радиостанция Петрозаводска специально для них непрерывно передавала музыку. Установленные перед самым отлетом на корабле два радиополукомпаса – нигде, даже в авиации, еще не применявшиеся навигационные приборы – принимали эту музыку, чутко реагируя на силу и направленность радиоволн. Стрелка индикатора радиополукомпаса тотчас показывала малейшее отклонение корабля от курса. Задача штурвального – следить, чтобы стрелка все время была на нуле – это означает, что они идут точно по курсу.

С первой же минуты, как они пошли по радиомаяку, все увидели достоинства этого прибора. Особенно эти достоинства скажутся в Арктике, где вблизи магнитного полюса Земли обыкновенный магнитный компас дает большие отклонения. Радиополукомпас легче и точнее сможет вывести их на радиостанцию Кренкеля.