Каким-то неизвестным, шестым или седьмым чувством Люда угадала, что Вера приехала. Поверила ему, прибежала. Замерла в дверях.

Они кинулись друг к другу и долго не могли сказать слова. В горле застряли слезы.

– Худая какая… – прошептала Люда.

– Ничего…

В усталом Верином взгляде пробилось что-то от прежнего, улыбчивое, даже, как когда-то, озорное… Обожженные войной, в чем-то уже другие, они все же были прежними – мужественными и нежно-женственными, открытыми дружбе и порыву.

– Почему не сообщила? Мы бы встретили.

– Не знала, когда, каким поездом смогу выехать. Народу столько! Двое суток на станции прождала, пока села. И тащились!..

Опять мешали слезы. Только к ночи, когда уснула, прижав к себе подаренного кем-то лохматого довоенного мишку, Аллочка, разговорились.

– Хромаешь, была ранена? Саша цел? Какой он, изменился? – засыпала вопросами Вера. – Кого еще война не взяла? Не летаешь больше?

– Сейчас все расскажу. Дай посмотреть на тебя как следует. Я же еще не верю, что это ты…

Люда чуть откинулась к спинке дивана. Они пристроились рядышком, поджав под себя ноги.

– Летаю. На свободном аэростате.

– Неужели правда?! – захлебнулась Вера. – Это с перебитой-то ногой… Какая же ты молодчина!

– Голышев посочувствовал, – рассмеялась, вспомнив знаменательное медицинское заключение, Люда.

– Думаю, не только посочувствовал. Такими, как ты, пилотами не разбрасываются. А дирижабли так и сгинули?

– Не сгинули! В-1 и В-12 еще в сорок втором расконсервировали. Ты же ничего не знаешь! Это Сергей Попов поднял дирижабли, вытащил из забытья. Помогали все наши ребята, кто был в это время здесь. Вот Сергей вернется, все тебе расскажет. Он и Прохоров сейчас на В-12 летают над кировскими лесами, определяют пожароопасные места, помогают сберечь лес от огня. Сашка тоже там.

– Не могу поверить, – зажмурила глаза Вера. – Наверно, отвыкла…

– А «Победа», новый дирижабль, выполняет спецзадание на Черном море, отыскивает мины и затонувшие корабли. Белкин пишет: «Легко на душе становится, когда ухватит взгляд спрятавшийся на дне смертоносный гитлеровский «подарочек» и вызванный нами тральщик приканчивает его. Пусть Черное море будет чистым!» Но ты о себе-то расскажи.

Вера не сразу отозвалась. Длинная лента плена туго раскручивалась перед глазами. Она протянула руку к детской кроватке и долго держала не отпуская.

– Все дни были похожи один на другой, Люда, и каждый – как год… – На ее лбу остро обозначилась горькая морщинка. Раньше ее не было. – Когда уже близко к концу войны гитлеровцы без всякого смысла перегоняли нас, полуживых, из одного концлагеря в другой, от Седлеца к Варшаве и дальше на запад, по ледяной грязи, пристреливая отстающих, как в сорок первом, казалось – это уже конец…

Но это было еще не все. Когда пригнали в глубь Германии, в один день всех рассортировали кого куда – мужчин по новым лагерям, девушек – батрачками к богатым фермерам, в полное их распоряжение. Мы даже попрощаться друг с другом не смогли. Это было особенно тяжело. Общая беда сблизила нас. Мы друг о друге знали всё, от самого рождения. У кого какие родители, братья, сестры, дети, всех по именам знали. По фотографиям, у кого какие сохранились. Домашние адреса Галины Ивановны, Лиды Блаженец, Фаины Григорьевны, Сонечки, Тоси-цыганочки, Павла Демьяненко, Коли-санитара я знала наизусть. Надеялись: вернемся домой, еще встретимся.

Когда война приблизилась к границе Германии, немецкие власти вдруг проявили «демократию», разрешили нам переписку между собой. Мы получили возможность хотя бы послать привет, обменяться добрым словом. Больше всего писем послали мы друг другу к новому, 1945 году, который, верили, принесет нам освобождение. «С Новым годом! С верною любовью к Родине! С верой в счастье и справедливость!» – желали мы друг другу.

Люда слушала молча. Все, что в годы войны посылали они друг другу на неизвестный адрес, могли наконец сказать глядя в глаза.

– Если бы не пленный француз, что работал со мною вместе на скотном дворе, не знаю, смогла ли бы я выжить. – Вера говорила негромко и будто не про себя, а про кого-то другого. – Окрики, брань хозяев, да и пинки тоже, всего там хватало. Только сил не было. Жак был добрый человек, ко мне относился по-отечески. Самую тяжелую работу брал на себя. И все молча, потому что не знал русского, а я – французского. Но каким-то образом мы все понимали.

За стеной постепенно умолкли голоса, видно, там все улеглись. Ветер шуршал занавеской, обегая комнату. И опять наступала тишина. Они знали, что сегодня им не заснуть, да и не нужно это было…

– Ох и переполох же был, когда к ферме подошли танки! – покачала головой Вера. – Хозяева заметались: самим ли спасаться, или добро спасать. Они знали, как ведут себя на чужой земле их солдаты. Я побежала навстречу танкам. Радость застилала глаза, ноги не слушались. Конец рабству! Конец всему злодейству!

Танки были американские. Без царапин и вмятин. Солдаты не такие измотанные в боях, как наши, говорливые, приветливые. Они улыбались и показывали нам жестом, что мы свободны и можем идти, куда хотим.

Я уже ни одной минуты не могла оставаться на ферме.

У ворот стоял Жак. Я помахала ему и пошла на восток, надеясь скоро встретиться со своими. Жак помахал мне и пошел в свою сторону, в сторону Франции.

Сколько шло нас – женщин, мужчин, не по своей вине попавших на чужую землю и стремившихся на Родину! Забыв про еду, про сон, про сбитые в кровь ноги, мы шли, не останавливаясь, видя перед собой свой дом.

– Ты все такая же, Верка, не стала другой, – приглядываясь, все понимая, повторяла Люда. – А то горькое, что еще держит тебя, уйдет бесследно, поверь.

– Расскажи и ты еще, – опять просила Вера. – Кто вернулся? Кто летает? Кого нет…

– Увидишь сегодня всех, кто вернулся. Как прослышат, что ты здесь, прибегут. Ты не знаешь, Верка, как тебя ждут! – Люда помолчала. – Нету Коли Голикова, Коли Ларионова, Володи Самойлова, Саши Фомина… да и других… А Сашка Крикун вернулся. Ему тоже много вынести довелось…

Уже светало. Из соседней комнаты вышла Анна Николаевна, Верина мама. Глянула на спящую Аллочку, привычно поправила на ней одеяло.

– А вы, полуночники, так и не ложились? Чаю хоть попейте, я поставлю.

– Не надо, мама, мы лучше пройдемся. Утро-то какое!..

Они вышли на улицу. Сразу обдало прохладной свежестью чистого, не помутненного еще земными испарениями и поднятой машинами пылью воздуха. Они всегда любили такую рань, в это время обычно и уходили в свои – когда короткие, когда длительные – полеты. Ступали по обкатанному до блеска булыжнику еще пустынной улицы, желая поверить, что все наяву. Под ногами шуршали опавшие за ночь листья, новые, срываясь с деревьев, неторопливо ложились на землю. Люда старалась уменьшить хромоту, в такой день хотелось шагать легко.

Пожилая женщина-дворник в белом фартуке поверх телогрейки размашисто сметала метлой листья и мусор. Она не подняла на них взгляда, лишь, когда они уже прошли, спохватилась:

– Ой, девонька, а я тебя сразу-то и не признала, – приветливо закивала Вере. – С возвращением благополучным!

– Спасибо, тетя Дуся.

Та же тетя Дуся… Все, как четыре года назад.

До боли знакомая дорога к порту. Сколько раз она снилась Вере, и теперь тоже – как во сне… Облицованные в «елочку» потемневшими за годы дощечками двухэтажные дома с прилепившимися палисадниками. Стоящий в отдалении и все же возвышающийся над поселком огромный, царственный эллинг, теперь уже не пустующий.

Из-за угла вдруг ураганным вихрем налетел на них, чуть не сбив с ног, кто-то огромный и шумный, в неуклюжих унтах и летном комбинезоне, закричал на всю улицу:

– Верка, это ты?..

Подхватил, закружил. Поставил на землю, не выпуская из рук.

– Дай взглянуть на тебя. Изменилась? Да нет, прежняя Верка, ей-богу, только совсем невесомой стала.

– Ой, Сашка Крикун, – обомлела Вера. – Вернулся!.. Да отпусти же, медведь, задушишь!