– Ну и ну! – в гнетущей тишине присвистнул Эльяков.

Гонтовой заметно побледнел. Кормилин сидел, низко опустив голову. Баринов и Коржов не сводили глаз с майора, при этом Баринов ерзал на стуле, нервно хрустя суставами пальцев.

– Может, кто-нибудь хочет сделать заявление? – Голиков обвел цепким взглядом лица подозреваемых.

– Зарекался, что ноги моей здесь не будет, – запричитал Гонтовой, – так на тебе!

– Ефим, не скули, будь мужчиной, – криво ухмыльнулся Эльяков.

– А ты не каркай! Небось, сам рад-радехонек, что тебя в тот вечер не было с нами.

– Как сказать, Ефим Зиновьевич. У гражданина Эльякова тоже есть причины для беспокойства, – поправил Гонтового майор.

– У меня? Позвольте, а я какое отношение имею к этой истории?

– Самое непосредственное. Вы полностью подходите на роль сообщника, которому были переданы ключи. Алиби у вас нет, плюс странный ночной звонок…

– Нет уж, спасибо, чужого на меня вешать не надо, – непритворно возмутился Эльяков. – Можно пройти в соседнюю комнату?

– Зачем?

– Сообщить, где я находился в ту ночь.

– Пройдите. Валентин, зафиксируй показания, – обратился майор к Нефедову, – потом проверим. Больше никто ничего не хочет сообщить? Тогда продолжим. Сейчас в присутствии понятых будет произведено опознание. Прощу всех пересесть к стене. Это и вас касается, гражданин Эльяков, – Голиков указал возвратившемуся Эльякову, куда нужно сесть, а сам выглянул в соседнюю комнату.

– Ну что?

– Утверждает, что до трех часов ночи находился в квартире Гонтового, – торопливо прошептал Нефедов. – Хорошая компашечка!

– Ладно, черт с ним, разберемся! Громов привез Бутовскую?

– Да, они ожидают на лестничной клетке.

– Передай, пусть через пару минут заходят…

– Вера Львовна, посмотрите внимательно, знаком ли вам кто-нибудь из присутствующих здесь людей.

Старушка без робости почти вплотную подошла к сидящим. Все пятеро, затаив дыхание, следили за каждым ее движением. Напряжение достигло кульминации. Наконец она подняла сухую морщинистую руку.

– Этот!..

– Вот теперь, Евгений Петрович, поговорим наедине.

В глазах Коржова промелькнул страх.

– О чем?

– Нам есть о чем поговорить, хотя бы о вашем знакомстве с Натальей Северинцевой.

– О каком знакомстве? Уверяю вас, меня с кем-то спутали. Это досадное недоразумение.

– Недоразумение? – в голосе Голикова зазвенел металл. – Нет, Евгений Петрович, вы хорошо знаете, что это не так. И лишнее тому доказательство – показания соседки Северинцевой.

– Вы готовы верить словам какой-то столетней бабки, потому что это вас устраивает, – Коржов с вызовом посмотрел на майора. – Похож! А если бы она сказала, что я на папу римского похож?

– Мы бы, наверное, запросили Ватикан, – хладнокровно ответил Голиков.

– Чего вы от меня хотите? – теряя самообладание, Коржов вцепился в крышку стола.

– Правды, – неумолимо произнес майор.

Евгения Петровича бросило в жар.

– Я растерялся и пока не знаю, как вас переубедить, – затравленно озираясь, начал он, но Голиков не дал ему договорить.

– Кому вы передали ключи? Эльякову? Саркисову?

– Ах, вот как! Выходит, Баринов был прав – вам нужен стрелочник, – презрительно усмехнулся Коржов. – Я никому никаких ключей не передавал, и понятия не имею, кто такой ваш Саркисов. Так и запишите.

– Девичья у вас память, гражданин Коржов. А ведь во время работы в таксопарке вы были на короткой ноге с Григорием Вазгеновичем. Нехорошо забывать старых знакомых.

– Я четыре года как перешел в автосервис, и не обязан помнить всех, с кем раньше работал, – огрызнулся Коржов.

– Значит, имена Петра Моисеева и Леонида Границкого вам тоже ни о чем ни говорят? – усилием воли майор заставлял себя сдерживаться.

– В первый раз слышу.

– Мне кажется, Евгений Петрович, вы начинаете терять ориентацию в происходящем. Иначе как объяснить столь глупое и бессмысленное запирательство?

Демонстративно скрестив на груди руки, Коржов невидящим взглядом уставился прямо перед собой. В этот момент в комнату вошел Железнов. Мельком взглянув на Коржова, он приветливо кивнул майору и присел на свободный стул возле двери.

– Видимо, придется помочь вам воскресить в памяти некоторые «забытые» имена, – продолжал Голиков. – Для начала давайте вернемся к событиям далекого детства. Новотроицк, детский дом, Виктор Ферезяев. Или вам более привычна фамилия Борохович?

Глаза у Коржова широко раскрылись, лицо посерело.

– Я не пойму, о чем речь, – наконец выдавил он из себя. – Я сирота и действительно воспитывался в детском доме, но Ферезяева и этого… второго не помню. Столько лет прошло…

– А почему вы об одном и том же человеке говорите во множественном числе? – с иронией спросил майор. – Не слишком ли это наивно звучит?

– В чем вы меня обвиняете? – как ни странно, Коржов начал понемногу приходить в себя. – Называете какие-то имена, намекаете на какие-то знакомства. Все ваши утверждения голословны.

– Да, прямых улик мне пока недостает, – признал Голиков, – но мы их найдем, обязательно найдем. Тайное всегда становится явным.

– Вот тогда и будем говорить, – язвительно бросил Коржов.

– Разрешите, Александр Яковлевич, у меня тоже имеется несколько вопросов к подозреваемому, – Железнов выразительно посмотрел на майора.

– Я отказываюсь отвечать на все ваши вопросы! – выпалил Евгений Петрович. – Вы не имеете права держать меня здесь. Это произвол! Я передовик производства, с пятьдесят второго года в партии…

– Не забудьте упомянуть, что после войны около двух лет проживали в Хролах у тетки Бороховича, – негромко добавил Железнов.

Коржов осекся на полуслове. Пожалуй, не менее удивлен был и Голиков.

– Какой бред… – обескураженно пролепетал Коржов. – Это просто чудовищно…

– Кстати, Александр Яковлевич, вы заметили, что я не обращаюсь к подозреваемому по имени? – продолжил Железнов. – Дело в том, что назвать его Евгением Петровичем Коржовым было бы кощунством по отношению к памяти настоящего Коржова – шестнадцатилетнего партизана, геройски погибшего осенью сорок третьего. Вы, наверно, не подозревали об этом факте «своей» биографии, гражданин Остроградский?

– Нет… нет… это невозможно, – послышалось бессвязное бормотанье.

– Ну что же, пора поставить все точки над «i». – Железнов подал знак стоящему в дверях Нефедову.

В комнату вошла пожилая женщина в старомодном пальто и свалявшемся пуховом платке. Сделав несколько неуверенных семенящих шажков, она вдруг замерла на месте и, простерев вперед руки, истошно вскрикнула:

– Жора, сынок!..

В ответ раздался леденящий душу вой.

Тени рассеялись. В невероятно запутанном лабиринте отыскалась та единственная тропинка, которая выводит к свету. Шаг за шагом иду я знакомым путем, пытаясь еще раз, уже для себя, убедиться – все ли я сделал возможное, чтобы своевременно разгадать преступный умысел, предотвратить зло.

И еще. Хочется понять, что же толкает человека на преступление. Нет, я не оговорился, именно человека. Ведь зверем не рождается никто…

«Жора, сынок, как ты мог?!» В выплаканных материнских глазах застыли немой укор, боль и отчаяние.

Всему есть предел. Встреча с матерью выбила последний камень из-под хитроумно выстроенного здания подлости и лжи, столько лет служившего убежищем Остроградскому-Коржову.

Признание было трудным. Прошло немало времени, прежде чем обвиняемый поставил подпись в конце протокола.

Остроградскому пришлось волей-неволей прожить вторую жизнь, такую же «черную», как небо в ту страшную осеннюю ночь сорок четвертого года, когда он принимал боевое крещение. Рядом с ним, сцепив зубы, стояли насмерть молодые ребята. Им наверняка было страшно, ведь убивать и быть убитым – всегда ужасно. Но высшее чувство долга перед Родиной не позволяло им думать о себе, и уже поэтому каждый из них был героем.