Сторож поставил фонарь на стол и вышел, почтительно поклонившись патеру.

— Вы хорошо сделали, что пришли, брат Франциско, — сказал Изидор, обращаясь к монаху, неподвижно стоявшему со сложенными руками. — Вы не из монастыря ли Святой Марии?

— Я пришел утешить тебя и помолиться с тобой, — тихо отвечал Франциско.

— Ну, молиться-то еще успеем, благочестивый брат, вы свою молитву уже, вероятно, совершили сегодня в полночь, а моя — подождет. Прежде всего скажите: вас послал сюда достойнейший патер Доминго? Не отвечаете! Значит, я должен прежде внушить вам доверие! Садитесь-ка вот здесь, это простая деревянная скамейка, ну, да лучшей у меня нет.

Монах сел, Изидор удобно расположился на постели.

— К делу, благочестивый брат, — начал он, понижая голос. — Не знаю, вынесен ли мне уже приговор, знаю только, что я не должен умереть! Что вы так смотрите на меня, благочестивый брат? Да, я не должен умереть, потому что моя смерть может наделать много неприятностей. Это престранная история. Прежде чем меня привезут на место казни, я сделаю такое признание, которое выведет на чистую воду многих лиц, а они, я знаю, готовы будут на все, чтобы, не доводя меня до этого, освободить скорее, тем более, что ведь я действительно невиновен. Передайте все это патеру Доминго. Я не должен умереть! Если меня не спасут, я открою все, а это немало, благочестивый брат!

— В чем ты хочешь признаться, сын мой? — спросил монах.

— Вот видите ли, я не знаю, должен ли я вам говорить все, дело еще не дошло до смерти, и я рассчитываю на освобождение! Но я вам намекнул, а вы намекните другим. Не удивляйтесь, благочестивый брат! Видите ли, есть вещи, которых и на исповеди нельзя громко сказать. Поймите только, почтенный брат, что мое признание обернется виселицей для знатных господ, о которых я многое расскажу. Если повесят меня, то и они должны со мной висеть.

— Ты, кажется, очень взволнован, — сказал монах, — твои слова так запутаны и неясны.

— О, не беспокойтесь, я еще вполне владею рассудком: страх смерти не заставил меня потерять его, у меня для этого слишком здоровая натура! Говори скорей, кто тебя прислал?

— Наш благочестивый монастырь обязан посылать духовника к осужденным на смерть!

— Так, так! А не говорил ли тебе чего-нибудь при этом патер Доминго, не приказывал ли уведомить его, как ты меня найдешь и что от меня услышишь?

Монах покачал головой.

— Ты не признаешься в этом, конечно, — продолжал Изидор, — ну, да все равно! Я познакомился с высокородным принцем Карлосом Бурбонским и с его не менее высокородным братом Альфонсом Бурбонским, вступил, так сказать, под их знамена — ты видишь перед собой карлиста! Но этого мало: я оказал принцу не одну хорошую услугу — спроси-ка у хорошенькой Амаранты на улице Толедо, под крышей углового дома в Еврейском переулке. Но тсс!., лучше не спрашивай! Она не знает, что дон Карлос — тот самый любовник, который изменил ей и покинул ее, как это часто случается в жизни! Иначе она может сильно навредить принцу. Ведь оставленные невесты могут быть очень опасны. И дону Альфонсу я оказал не меньшую услугу. Это касается одной высокопоставленной дамы; да, благочестивый брат, это очень знатная дама, и, если я громко стану все это рассказывать, в высоких кругах поднимется страшный шум! Но и это еще пустяки, хотя ты начинаешь, кажется, понимать?

Монах слушал с напряженным вниманием, глаза его горели.

— Что мне до простой девушки и до знатной доньи, — сказал он, — я пришел приготовить тебя к смерти.

— Нет, рано еще, лучше я приготовлю тебя, — ответил Изидор, смеясь. — Выслушай, что я тебе скажу, и передай патеру. В покушении на убийство я невиновен, его совершили двое других людей, а тех, в свою очередь, подговорили люди, имена которых мне известны. Счастливый случай свел меня с ними в одном месте, но где именно, я не могу сказать тебе, благочестивый брат! Я знаю столько, что если расскажу все, то мое признание подведет под суд людей, пользующихся таким огромным влиянием, что для них ровно ничего не стоит освободить меня отсюда.

— Ты утешаешь себя ложными надеждами.

— Полно, благочестивый брат, — заключил Изидор, вставая, — мой расчет верен. Передай только патеру мои слова, а он может передать и дальше, кому следует, и сделает это. Рука руку моет, а любовь любви стоит. Спасут меня — я буду молчать и окажу еще не одну хорошую услугу, а не спасут — я один не хочу быть повешен. Ступай же скорей, благочестивый брат, — прибавил Изидор, посмеиваясь и подталкивая монаха кдвери, — торопись, дело не ждет. До свидания!

Амаранта поселилась со своим мальчиком за городом, в уютной комнатке, в которой графиня Инес устроила ее с заботливостью сестры.

И действительно, если что и могло благотворно повлиять на душу столько испытавшей девушки, так это именно близость чистой, свежей природы, вид леса и красоты Божьего мира, окружавшей ее.

Эта перемена и любовь самоотверженной подруги и в самом деле оказали благотворное влияние на Амаранту. Она стала спокойнее, к ней вернулась способность плакать, а слезы так необходимы в горе, так смягчают боль. Она снова занялась своим ребенком с сознанием того, что исполняет свой долг.

Инес почти каждый день приходила к бедной сестре, делая все возможное, чтобы развлечь Амаранту, но скоро увидела, что ее старания имеют успех только до тех пор, пока она остается возле нее. И это было так понятно!

Как могла бедняжка отказаться от любви, которая была для нее всем! Как могла она научиться презирать и забыть неверного, бросившего ее, когда вся ее жизнь принадлежала ему, когда воспоминаниями о нем были полны ее думы и сны! Любящему сердцу трудно отказаться от последней надежды. Амаранта простила ему все зло, которое он ей принес. Она надеялась втайне, что он еще раскается, как в тот вечер, и вернется.

Несчастная, она еще не все знала! Но вскоре предстояло угаснуть и последнему лучу надежды, она должна была лишиться ее самым мучительным и жестоким образом.

Раз, около полудня, перед маленьким уютным домиком остановилась карета графини, и Амаранта поспешно вышла встретить ее. Они нежно обнялись и вошли в дом.

Графиня и в этот день была так же ласкова, как прежде, но вместе с тем как-то особенно серьезна и грустна. Амаранта догадалась, что у нее тяжело на сердце.

Инес приласкала и поцеловала мальчика, с улыбкой протягивавшего к ней ручонки, и заговорила с подругой о каких-то пустяках, но Амаранта, не выдержав, спросила наконец, что с ней?

— Ты открыла мне свою душу и свою жизнь, Амаранта, —отвечала молодая графиня, — и я расскажу тебе свою тайну и рассказала бы, даже если б ты и не спросила меня о причине моей грусти. Укачай дитя, оно уже совсем спит, а потом выйдем на воздух, там я расскажу тебе все!

Немного погодя обе подруги уже шли по дороге, ведущей к лесу и хорам, а экипаж ехал за ними в некотором отдалении.

— До сих пор я тебя утешала, — начала Инес, — а теперь сама страдаю от несчастной любви. Я горячо, безмерно люблю дона Мануэля де Албукерке, но мой отец назначил мне в мужья другого.

— Твой отец смягчится, он не захочет разрушить твоего счастья, — сказала Амаранта.

— Оно уже разрушено, и изменить нельзя ничего! Отец дал уже слово этому человеку, считая союз с ним счастьем для меня. Он и не подозревает, что это счастье сделает мою жизнь непрерывным мучением.

— Отчего же ты не поговоришь откровенно с отцом, Инес? От тебя зависит предупредить зло.

— Амаранта, ты не знаешь моего отца. При всей своей доброте и любви ко мне он непреклонен и не изменит того, что однажды решил. Мое нежелание он назовет глупостью. Я долго боролась с собою, теперь ты знаешь мое горе.

— Так и ты несчастна! — грустно сказала Амаранта. — Значит, мы действительно сестры, сестры по страданию!

— Я никогда не буду принадлежать Мануэлю, и мой долг — сказать ему это прямо. Он знает, что служит препятствием нашему союзу, но все еще надеется устранить его. Я поступила бы нехорошо по отношению и к тому, и к другому, если бы продолжала принимать доказательства любви Мануэля, поэтому я решилась сказать ему это и проститься с ним, — продолжала Инес взволнованным голосом. — Мне будет тяжело, но надо преодолеть себя. Сердце разрывается при одной мысли, что надо расстаться с ним навсегда, но так должно быть! Как я переживу это, Амаранта! Я уже начинаю бояться будущего и самой себя. Жаль и того, кто разлучает меня с Мануэлем, потому что ему будет принадлежать только рука моя, сердце же и жизнь принадлежат Мануэлю до последнего моего вздоха.