- Тебе русским языком сказано: до утра никого не примает. Хворает он.

- А Герман где? К нему пойду.

- В Ольшанку вызвали. Нет его.

Соня потянула отца за руку. Лошадь остановилась.

Из-за отцовской спины ей хорошо было видно, куда ведут Ефима.

За штабным домом, в глубине двора, стоял рубленый амбар. Туда сажали подозрительных, которых допрашивал Герман. В этот амбар и завели Ефима, закрыв за ним глухую, с железным засовом дверь.

Краем глаза Соня заметила, что к повозке бежит раздетый, без шапки Митрофан, но она не подала вида и все следила за Сидором.

А Сидор, увидев Митрофана, позвал к себе:

- Одевайся и становись на пост рядом с часовым. Головой ответишь, коль убежит из амбара мой заклятый враг. Ихнему часовому у меня веры нет, побасками их улестил, дьявол!

Митрофан прошел как можно ближе к повозке, поздоровался с Макаром и извинительным грустным взглядом посмотрел на Соню.

- Митроша, - тихо сказала она ему вслед, - зайди ко мне сейчас на минутку. Я у фельдшера стою.

Митрофан кивнул головой.

- Батя, - попросила Соня отца, когда они подъехали к дому, - ты у меня умный и добрый. Поезжай сейчас же в Федоровку, чтоб все видели, что ты уехал засветло. И жди там Митрофана. Он придет не один...

- Что ты задумала, дочка? - тревожно перебил Макар.

- Что задумала, батя, то на сердце лежит. Не убивай меня лишним горем. Сделай, как прошу. Отвези их к станции...

- А крюк-то какой, доченька. Заподозрят.

- До станции Митрофан отвечает за все. Ты молчи. А один останешься говори, что дочь посылала сахару купить. Денег еще возьми. - Она достала пачку денег. - Откупись, коль что. Они все продажные! Я-то знаю!

- Ну, прощай, дочка... Господь тебя простит за добро.

Макар перекрестился и тронул лошадь.

Соня торопливо вошла в дом.

Вскоре прибежал Митрофан и, заметив, что Соня одна, кинулся к ней, впился пухлыми губами в ее холодную щеку. Но Соня отстранила его.

- Митроша, любишь меня?

- Зачем, Соня, такие слова говоришь?

- Так вот... пришел час испытать тебя.

Митрофан побледнел.

Соня прильнула лбом к его колючему подбородку и тихо добавила:

- Я приду вечером к амбару и, передам приказ командира полка привести арестованного.

- А кто там сидит?

- Дядя Ефим из Кривушинской коммуны... Юшка!

- О господи, Сидор убьет меня за него. Он ведь Тимошку у него убил.

- А тебе и не надо возвращаться к Сидору.

Митрофан обалдело уставился на Соню:

- Как так?

- Вместе с Юшкой уйдешь. До Федоровки под конвоем веди... Мой отец вас ждать будет на краю села. Гоните к станции. Там бронелетучка ходит. Тебя за Юшку простят.

Митрофан забормотал в страхе молитву, и Соня увидела, что глаза его трусливо остановились на иконе.

Митрофан упал на колени:

- А ты-то как же? Помру без тебя.

Соня подумала.

- И я скоро уйду. Настю из Падов знаешь? Она спасет меня, защитит. Слышишь? Жди меня. Ну?

Митрофан поднялся.

- Ты только дядю Сидора отвлеки как-нибудь.

- Я к нему сразу вернусь. Чаю попрошу.

- А муж-то где?

- В разведку услали к Инжавину. Обещал мне новые серьги достать. - И Соня горько улыбнулась.

Это напоминание о серьгах больше всего подействовало на Митрофана. Он как-то напружинился, распрямился.

- Ну, прощай, коль что, Сонюшка. Помни, за тебя на смерть иду.

- С богом, Митроша. - Она притянула его к себе, погладила пальцами отросшие вихры на затылке...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Февральским вьюжным днем двадцать первого года, приминая снег Кремлевской площади подшитыми валенками, тамбовские ходоки-крестьяне протаптывали исторический след к ленинской правде... Остались в тревоге и страхе их семьи там, далеко, в глухих волостях Тамбовской губернии, где озверевшие от неудач эсеро-бандитские шайки уничтожают всякого, кто сочувствует советской власти, кто помогает коммунистам. Давно уж не были ходоки дома. Взяли их красные вместе с сотнями других крестьян как заложников из "бандитских" сел, а когда всех отпустили, то им, пятерым, предложили поехать в Москву, к Ленину, чтобы рассказать вождю о крестьянском житье-бытье.

Все они простые хлебопашцы, принявшие от отцов неизбывную тоску по свободной земельке. Среди них только один сочувствующий коммунистам крестьянин Пахотноугловской волости Иван Анисимович Кобзев. Да и он колеблющийся.

Рядом с ним шагает односельчанин Иван Гордеевич Милосердов. С разговорами все осторожничают - чего затевать разговор с посланцами других волостей! Молчит Кобзев, молча вздыхают все. Развратила душу тамбовских крестьян антоновщина. И без того угрюмые, молчаливые, совсем замкнулись - от страха и неизвестности...

...Вот и широкая лестница... К нему, "самому главному большевику", как сказал грушевский ходок Соломатин.

Провожатый ввел их в приемную и предложил раздеться. Мужики наотрез отказались снять свои шубенки, будто без них они останутся совсем беззащитными и слабыми. Недолго пришлось ждать. Из кабинета Ленина вышел секретарь Тамбовского губкомпарта Немцов.

- Владимир Ильич приглашает пройти к нему.

Когда шли, ожидая встречи, в душах страшок трепетал, а переступили порог - и все "обыкновенно".

Ленин встретил их приветливо.

- Что же вы не раздеваетесь, товарищи? - гостеприимно развел руками Владимир Ильич.

- Да не жарко вроде, - глухо пробасил Соломатин, - да и стыдно заплаты оказывать посконные...

Разоружила мужиков ленинская приветливая улыбка, задвигались, зашуршали шубейками... Кто-то свою под кресло норовит заткнуть. Ленин замечает движение, ведет мужика к вешалке.

И вот сидят они перед ним - руки лопаточками на колени положили, будто наготу свою прикрывают. Острые глаза вождя вглядывались в усталые лица мужиков из "бандитских селений", а мужики мялись, покашливали: никто не хотел начинать говорить.

- Дорогие товарищи крестьяне-тамбовцы, объясните мне, пожалуйста, чем вы недовольны, что у вас там делает банда Антонова?

Самым смелым оказался Василий Бочаров из Бахарева:

- Бандиты грабят советские хозяйства, потребиловки... У крестьян отымают скот, лошадей, сбрую, фураж. - Сделав небольшую паузу и опустив глаза, добавил: - А после приходят красные и тоже... обижают крестьян... А главное - Советы наложили непосильную продразверстку...