- Видалась ты с ней?
- Приходила раз... Зимой еще. Напились мы с ней от горюшка... От тебя еще и писем не было.
- Ну и что она?
- Молчит и пьет. Пьет и молчит. Только и сказала: все равно пропащая - уж лучше с одним. А к тебе, говорит, буду заходить и, коль что Карась плохого задумает против твоих родных, предупреждать буду.
- Не лезь в эти дела, - буркнул Иван, дожевывая грудку каши. Нечего с ней путаться, коль пропащая. Слышишь?
- Слышу, да не слухаюсь. Она страдалица, а не пропащая.
Иван молча погрозил кулаком, собрал узелок и опустил в яму.
- Ну, иди. А то вот сучки трещат... Не заметил бы кто.
Кое-когда, не предупредив Настю, он являлся ночью домой. Обходил все свои постройки, чуланчики, проверял тайники; Настя ходила за ним, как тень, освещая свечкой ему дорогу. О, как она ненавидела его и... жалела! Когда он уходил, она долго и безутешно рыдала, кусая подушку, но выхода не видела из своей пустой, никому не нужной жизни.
Так длилось до уборки.
Однажды Настя принесла ему буханку хлеба и сердито сказала:
- Вот на неделю. В поле уезжаю. Как хочешь тут. Если б ты не в бегах был, мне как красноармейской семье Совет помощь оказал бы, а теперь наймаю. Кубышку твою открыла.
- Ы-ы... - простонал Иван, закачавшись всем телом, словно его кто ударил под сердце.
- Сам косить пойду. Не наймай, - вскочил он с земли.
- А вчера из сельсовета агент заезжал. Про тебя спрашивал. Бумажка пришла из Тамбова. Тебе не косить идти надо, а с повинной в Совет.
Иван дернул себя за бороду, скрючился, застонал.
Настя повернулась и пошла прочь, не попрощавшись.
А через день утром в поле прибежал подпасок Кирюха Тычков.
- Настёнка! Ивана твово бык задавил!
Настя так и осела на сноп.
- Мы погнали к мелколесью, там сейчас травы-то больше. Слышим, бык взревел страшно. Подбегли, а он провалился в землянку. Оттуля, из низу, человек пищит придавленный. Спал, знать, не слыхал. Мы быка подважили кое-как бревном, выручили, а человек-то уж помер. Ему бык ногами грудь и живот раздавил. Вынули, глядим - старик, а вгляделись - Иван твой.
Настя даже не заплакала. Горя много, а слез нет. Бледная, дрожащая от страха, встала, попросила Кирюху запрячь лошадь, которая мирно жевала колосья у дороги, не подозревая, что придется ей везти в последний путь своего хозяина.
Схоронила Настя Ивана и затосковала. Даже полоску свою убирать не стала, отдала исполу соседу. Знала, что еще на целый год хватит ей зерна, напрятанного Иваном в многочисленных тайниках.
Молилась и плакала...
Только тосковала она не о муже. Не могла себе простить, что не попрощалась тогда с ним, грубо обошлась - знать, бог наказал их обоих, что жили не по-христиански, от людей прятали добро.
И Настя стала раздавать все накопленное Иваном - родственникам, близким. А потом - и совсем чужим людям.
Однажды она пришла в Совет и сказала:
- Я отдаю голодающим пять мешков зерна. Пришлите подводу.
Председатель сельсовета вытаращил на нее глаза, знать, подумал, что сошла баба с ума после смерти мужа.
- Этот хлеб муж прятал, а я отдаю его. Пришлите подводу.
Уже открывая дверь, Настя услышала шепот секретаря: "Это сестра Ревякина".
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Мимо скудных, выгоревших от засухи ржищ, по пышущей августовским зноем дороге быстро проскакал конный отряд, за ним следом промчалась тройка, впряженная в тачанку. Потом потянулась конница в пестрой одежде и с пестрыми подушками вместо седел.
Это Антонов со своей дружиной объезжал села, которые на сходках, проведенных Плужниковым, присоединились к "Союзу трудового крестьянства". Это был парад, после которого в каждом селе выносились "приговоры" с требованием созыва Учредительного собрания и осуждением советской власти. А к арьергарду пестрой конницы подстраивались добровольцы, у которых нашлись и лишняя лошадка, и спрятанный под стрехой обрез.
Антонов сам зачитывал на сходках обращение нового председателя Губисполкома Шлихтера о продразверстке и издевательски комментировал каждый пункт. Потом, насмешливо улыбаясь, спрашивал сход: "Ну так как же, мужички, урожай у вас богатый - отдадим последний хлебец Советам?"
Мужики оглядывались на "дружину", окружившую их, и нехотя отвечали: "Да чего там баить-то! Одной лычкой связались..."
И Антонов радостный ехал дальше.
А тем временем мелкие отряды по указанию антоновского палача Германа громили сельские и волостные Советы, убивали, грабили, жгли.
Часто под видом продотряда они собирали сельских активистов и всех уничтожали где-нибудь за селом, подальше от глаз народа.
В Иноковку поехал сам Токмаков, чтобы отомстить за сожженный дом, за арест жены, за свой испуг во время пасхальной облавы.
Оставшись за селом с двумя телохранителями, Токмаков послал отряд во главе с переодетым под продкомиссара Сидором Гривцовым. После этой операции он обещал отпустить Сидора в свои края для организации собственного отряда, даже обещал ему на дорогу охрану - двух кривушинских дезертиров.
Сидору легко было разыграть роль - он уже побывал продагентом Пресняковым, чуть ли не поплатившись жизнью за свое "рвение".
В Иноковке ожидался продотряд, и потому коммунисты села без тени подозрения собрались по требованию продкомиссара в сельский Совет.
Их было семнадцать человек. Всех их закрыли в темный чулан; выводили по одному в сарай и отрубали головы артиллерийским тесаком, взятым специально для этого случая. К середине казни явился и сам Токмаков. Брызжа слюной и сверкая маленькими колючими глазами, он выкрикивал скверные ругательства, бил жертву кованым сапогом по лицу, потом сам лично отрубал голову.
Сидор стоял в сторонке и с жадным любопытством наблюдал за расправой. "У меня своих врагов полно в Кривуше. Поберегу силы для них", - злорадно думал он, оправдывая свою пассивность.
О трагедии, разыгравшейся в сельском Совете, жители Иноковки узнали только тогда, когда Токмаков с отрядом ускакал из села, подпалив по пути дом председателя Совета.
Привозили мужики с поля тощие снопы, узнавали новость и гнали лошадей в галоп к Совету.
- Не даст теперь нам покою проклятый Токмак, - почесывая затылки, говорили друг другу и разъезжались по домам с тяжелой думой о том, что-то еще будет впереди? То поляки, то Врангель, а то и свои...
