Василий бросил писарство и стал работать в поле с отцом. А вскоре отец задумал женить Василия, чтобы в доме были проворные женские руки. Василию нравилась Маша. А с тех пор, как стала его женой, не было для Василия человека милее ее. Как единственного сына, Василия не взяли служить. Это тоже было поводом для злобной зависти Тимофея, которого отец определил в школу прапорщиков, а Тимофей так привык вольничать с кривушинскими девками, что его и офицерский чин не прельщал.

Второй год войны не пощадил и Василия. Жаль было оставлять Машу с Мишаткой, но неумолимая сила оторвала от родного дома. И тут Василий сделал ошибку, которая горьким комом в горле застряла на всю жизнь. На пересыльном пункте он увидел Тимофея Гривцова и, чтобы быть ближе к дому, согласился проходить шестимесячное обучение в Тамбове во взводе подпрапорщика Гривцова. Василию казалось, что годы стерли все, что стояло между ними, - ведь война всегда соединяет земляков какими-то, словно родственными, узами. Но оказалось, что Тимофей нарочно затянул Василия в свой взвод, чтобы напомнить ему кое-что, показать силу своего превосходства.

Он вызывал его из строя и, презрительно гримасничая, цедил: "Теперь будем учить рядового Ревякина шагать" - и гонял Василия перед строем до седьмого пота. Домой так и не отпустил ни разу за пять месяцев, а сам бывал в Кривуше частенько и, возвращаясь, передавал поклон от Маши. При этом таинственно улыбался и добавлял: "А она у тебя ничего... ягодка!"

Однажды Василий подкараулил Тимофея одного за казармой и, задыхаясь от злобы, сказал: "Брось, Тимошка, измываться, за себя не ручаюсь..." Тот отправил его на фронт. Это спасло Василия от унижений и обид.

Поезда увозили из Тамбова новобранцев, которым суждено было умереть "за веру, царя и отечество" на фронтах государства Российского. А Тамбов оставался дощатым, мещанским городом, сонно бормочущим молитвы по церквам.

Прасолы, пропахшие кожей и дегтем, стоя на коленях, истово просили господа бога, чтобы не переводились на лугах стада; торгаши, пропахшие селедкой и постным маслом, умоляли его сеять по "морям и окиянам золотые рыбки"; а булочники, румяные и круглые, как куличи, подобострастно вымаливали копеечку с пуда муки, чтобы можно было выпечь из нее пятачок. И в тех же церквах, обливая слезами свои посконные рваные хламиды, бились лбами об холодный пол бедные, голодные люди, выпрашивая у бога хоть крошечку сочувствия к поруганной, полуголодной жизни, отданной целиком во власть имущим. Эти люди кормили всю Русь и - не могли прокормить своих детей до нового урожая.

Три года окопной жизни - немалая школа. Василий сдружился с ефрейтором Буровым из Козлова. Буров откуда-то доставал тайные листовки про царя, в которых правдиво описывалась жизнь солдат и их семей. От него же впервые услышал Василий про Ленина, стал сам читать неграмотным солдатам газеты, дважды ходил с ефрейтором на тайное полковое собрание.

В это время в полку вдруг объявился Тимофей Гривцов, прибывший с пополнением. Он уже был в чине прапорщика.

Триста восемнадцатый полк готовился к наступлению на австрийские позиции. Прапорщика Гривцова назначили командовать соседней третьей ротой. В наступлении, когда все смешалось, Василий неожиданно увидел впереди знакомую фигуру Тимофея, прячущегося за кустом. Руки сами подняли винтовку. Шедший рядом Буров остановил Василия: "Не так надо бороться, Вася..."

Наступление полка сорвалось. Прапорщик Гривцов сказался больным и был отправлен в тыл. А вскоре по фронту пронеслась весть о свержении царя. Василия вместе с Буровым избрали в полковой комитет...

С тех пор прошло уже больше года, Октябрьская революция сделала Василия красным бойцом, он командовал взводом на Южном фронте, был тяжело ранен, а то искреннее доверие солдатской массы, когда его избрали членом полкового комитета, настолько подняло Василия в своих собственных глазах, что он сразу словно переродился. Большевик Буров стал для него примером во всем.

2

Поезд подходил к Тамбову осторожно, недоверчиво, как подходит человек к дому, из которого только что стреляли.

Василий Ревякин стоял в тамбуре, нетерпеливо поправляя складки френча у пояса. Он подтянулся, выглядел бодрым, хотя лицо еще отдавало госпитальной желтизной.

Вагоны дрогнули и остановились. Василий поправил на плече ранец и сошел на перрон.

Заметив вооруженных красногвардейцев, подошел, предъявил документы.

Сзади кто-то больно ударил по плечу. Обернулся.

- Андрей!

Андрей Филатов, сын кривушинского богатыря, друг и ровесник Василия, широко расставил руки для объятий и радостно заулыбался:

- Васяха! Ну и ну! Вот встреча!

- Потише тискай, медведь! Из госпиталя недавно.

- Куда угораздило-то?

- В левую ногу. Два месяца отвалялся.

- А сейчас откуда?

- Из Козлова. В свой полк за документами заезжал. А ты что тут делаешь?

- Эшелоны сопровождаю. Сейчас отправка. Так ты в Кривушу? Передай моей Дашутке поклон! Тяжелая она... Тебя крестным запишем!

- А ты давно от своих?

- Недавно заезжал.

- Мои-то как там?

- Все живы... Да! Ты с Тимошкой Гривцовым в одном полку служил? спохватился Андрей.

- В одном, а что?

- Он тут с генералом путался, адъютантом был.

- Так вон он куда из Козлова убежал! Где же он теперь? Арестован?

- Вместе с генералом утек.

- Упустили гадину!

- Сидор, отец его, верховодит в Кривуше, в Совет пролез.

- Ничего, скоро и за Сидора возьмемся! Новую жизнь ладить начнем!

- Давай, Васяха! Помогу! Вон ищут меня. В Кривуше свидимся!

Широкие плечи Андрея закачались в толпе. Василию легче стало на душе от этой встречи. Дома все живы, Маша ждет небось не дождется...

Эх, если бы не пакет в Губком! Махнул бы прямо с вокзала домой. Кажется, до Татарского вала бежал бы бегом без передышки.

- Эй, товарищ комиссар! - окликнул Василия извозчик. - Садись, мигом домчу куда хошь!

- Мне недалеко, дойду, - ответил Василий, ощупав в кармане пакет и револьвер.

Шел по Дворянской, искоса поглядывая на затейливые узоры купеческих и помещичьих домов. Улица будто вымерла. Притихли в своих домах толстопузые! Выглядывают небось из щелок и дрожат от страха и ненависти!